Нора. Спасибо, очень хорошо.
Ларри. Приятно слышать. (Внезапно обнаруживает, что больше ему нечего сказать, и в смущении принимается бродить по комнате, напевая себе что-то под нос.)
Нора (борясь со слезами). Больше ты мне ничего не скажешь, Ларри?
Ларри. Да что же говорить? Мы ведь так хорошо знаем друг друга.
Нора (несколько утешенная). Да, правда.
Ларри не отвечает.
Удивляюсь, что ты вообще приехал.
Ларри. Не мог иначе.
Нора нежно смотрит на него.
Том меня заставил.
Нора быстро опускает глаза, чтобы скрыть боль от этого нового удара.
(Насвистывает следующий такт той же мелодии, затем опять заговаривает.) У меня был какой-то страх перед этой поездкой. Мне казалось, что это принесет мне несчастье. А вот я здесь, и ничего не случилось.
Нора. Тебе тут, наверно, скучно?
Ларри. Нет, ничего. Приятно все-таки бродить по старым местам, вспоминать и грезить о былом.
Нора (с надеждой). Так ты все-таки помнишь старые места?
Ларри. Конечно. С ними столько связано мыслей.
Нора (теперь уже не сомневаясь, что эти мысли касаются ее). О да!
Ларри. Да. Я очень хорошо помню свои излюбленные местечки, где я, бывало, сидел и думал обо всех тех странах, куда я поеду, когда удеру из Ирландии. Об Америке и Лондоне, а иногда еще о Риме и Востоке.
Нора (глубоко оскорбленная). Это все, о чем ты тогда думал?
Ларри. Дорогая моя Нора, о чем же еще было здесь думать? Разве только иной раз на закате случалось, что впадешь в сентиментальное настроение, ну, тогда начинаешь называть Ирландию — Эрин[37] и воображать, будто тебя обступают тени прошлого и прочее тому подобное. (Насвистывает: «Помни, зеленый Эрин».)
Нора. Ты получил мое письмо, что я тебе послала в прошлом феврале?
Ларри. Получил. И, честное слово, я все собирался ответить. Но ни минуты не было свободной; и я знал, что ты не обидишься. Видишь, я всегда боюсь, что, если я стану писать о своих делах, о которых ты ничего не знаешь, и о людях, которых ты никогда не видала, тебе будет скучно. А больше о чем же мне писать? Я начинал письмо, а потом рвал его. Дело все в том, Нора, что у нас — как бы мы ни были друг к другу привязаны — в сущности, очень мало общего, то есть такого, о чем можно писать в письме; поэтому переписка иной раз превращается в тяжелый труд.
Нора. Трудно мне было что-нибудь знать о тебе и о твоих делах, раз ты мне ничего не рассказывал.
Ларри (раздраженно). Нора, мужчина не может описывать каждый свой день; он слишком устает от того, что его прожил.
Нора. Я тебя не виню.
Ларри (смотрит на нее с участием). Ты как будто неважно себя чувствуешь? (Подходя ближе, нежно и заботливо.) У тебя случайно нет невралгии?
Нора. Нет.
Ларри (успокоенный). А у меня бывает, когда немного раскисну. (Рассеянно, опять принимаясь бродить по комнате.) Да, так-то. (Смотрит через открытую дверь на ирландский пейзаж и, сам того не замечая, начинает с большим выражением напевать арию из оффенбаховского «Виттингтона»[38].)
Пусть вечно здесь сияет лето
И лист не падает с ветвей, —
Нет лучше Англии на свете…
О ветер северных морей!
Нора, слушая его пенье, вначале настраивается на сентиментальный лад; но чувства, выраженные в последних двух строчках, так удивляют ее, что она роняет вязанье на колени и смотрит на Ларри во все глаза. Он продолжает петь, но мелодия переходит в слишком высокий для его голоса регистр, и тогда он начинает высвистывать «Помни, зеленый Эрин».
Боюсь, что я надоел тебе, Нора, хотя ты слишком добра и сама, конечно, этого не скажешь.
Нора. Тебя уже тянет обратно в Англию?
Ларри. Вовсе нет. Ни капельки.
Нора. В таком случае странно, что ты поешь такую песню.
Ларри. Ах, песню! Ну, это ровно ничего не значит. Ее сочинил немецкий еврей; английский патриотизм по большей части такого происхождения. Не обращай на меня внимания, дорогая. И пожалуйста, скажи, когда я тебе наскучу.
Нора (горько). Роскулен не такое уж веселое место, чтобы ты мог мне наскучить при первом же разговоре после восемнадцати лет разлуки, хоть ты и мало что нашел мне сказать.
Ларри. Восемнадцать лет! Это чертовски долго, Нора. Будь это восемнадцать минут или даже восемнадцать месяцев, нить не успела бы порваться и мы бы сейчас болтали, как две сороки. А так я просто не нахожу, что сказать; да и ты тоже.
Нора. Я… (Слезы душат ее, но она изо всех сил старается этого не показать.)
Ларри (совершенно не сознавая своей жестокости). Через недельку-другую мы опять станем старыми друзьями. А пока что похоже, что тебе от меня мало радости, и лучше я удалюсь. Скажи Тому, что я пошел на холмы прогуляться.
Нора. Ты, видно, очень привязан к Тому, как ты его зовешь.
Ларри (тотчас меняет тон; очень серьезно). Да, я очень привязан к Тому.
Нора. Так иди к нему, пожалуйста. Я тебя не держу.
Ларри. Я понимаю, что мой уход будет для тебя облегчением. Не очень-то удачная вышла встреча после восемнадцати лет, а? Ну, ничего! Такие чувствительные встречи всегда неудачны. А теперь по крайней мере самое неприятное уже позади. (Уходит через дверь в сад.)
Нора, оставшись одна, мгновение борется с собой, потом, упав лицом на стол, разражается рыданиями. Рыдания сотрясают ее с такой силой, что на время она перестает что-либо слышать и замечает, что она не одна, лишь тогда, когда оказывается в объятиях Бродбента, который появился из внутренней двери, тщательно вымытый и причесанный. При виде ее слез Бродбента охватывают сперва удивление и жалость, а затем волнение, столь сильное, что он совершенно перестает владеть собой.
Бродбент. Мисс Рейли! Мисс Рейли! Что случилось? Не плачьте. Я не могу этого вынести. Не надо плакать. (Она делает мучительное усилие заговорить; это ей так трудно, что Бродбент порывисто восклицает.) Нет, нет, не говорите, не надо! Плачьте, сколько вам хочется, не стесняйтесь меня, доверьтесь мне. (Прижимая ее к груди, бессвязно бормочет слова утешения) Поплачьте у меня на груди; где же и плакать женщине, как не на груди у мужчины. Настоящего мужчины, настоящего друга. Ведь что за грудь, а? Широкая! Верных сорок два дюйма! Нет, нет, не смущайтесь, бросьте церемонии. Мы ведь друзья, правда? Ну, ну, ну! Ведь вам хорошо теперь, да? Удобно? Уютно?
Нора (сквозь слезы). Пустите. Где мой платок?
Бродбент (обнимая ее одной рукой, другой достает большой шелковый платок из жилетного кармана). Вот вам платок. Разрешите мне. (Вытирает ей слезы.) Ничего, что это не ваш. Ваш, наверно, крохотный. Знаю я эти батистовые платочки…
Нора (рыдая). Вовсе не батистовый… а простой бумажный…
Бродбент. Ну конечно, простой бумажный… совсем никудышный… недостойный касаться глаз моей Норы Крейны…
Нора (истерически хохочет, цепляясь за него, и старается заглушить смех, прижимаясь лицом к его ключице). Ох, не смешите меня, не смешите меня, ради бога!
Бродбент (испуган). Я не хотел, честное слово! Почему? В чем дело?
Нора. Нора Крина! Нора Крина!
Бродбент (ласково похлопывает ее по спине). Ах, ну конечно, Нора Крина. Нора акэшла…
Нора. Акушла!
Бродбент. Тьфу, проклятый язык! Нора, милочка… Моя Нора… Нора, которую я люблю…
Нора (в ней сразу заговорило чувство приличия). Вы не имеете права так со мной говорить.
Бродбент (становится необычайно серьезным и отпускает ее). Да, конечно, не имею. Я вовсе не хотел… то есть я именно хотел… но я понимаю, что это преждевременно. Я не имел права пользоваться тем, что вы сейчас взволнованы, но я сам на минуту потерял самообладание
Нора (удивленно глядя на него). Вы, должно быть, очень добрый человек, мистер Бродбент, но собой вы, как видно, совсем не владеете. (Отворачивается, охваченная стыдом.) Не больше, чем я.
Бродбент (решительно). О нет, я умею владеть собой; вы бы посмотрели, каков я, когда разойдусь; тогда у меня потрясающее самообладание… Припомните: мы с вами только один раз видались наедине, кроме сегодняшнего И в тот вечер, к моему стыду, я был в омерзительном состоянии.
