Ознакомительная версия.
А там, уткнувшись в подушку, вздрагивает какая-нибудь четвёртая скрипка какого-нибудь симфонического оркестра. Старается плакать бесшумно, чтобы не разбудить маму и бабушку, с которыми живёт. Плачет, потому что уже который день чувствует, что совсем не ради такой жизни она, сколько себя помнит, играла на скрипке. И ещё она отчётливо понимает, что быть четвёртой скрипкой – это её потолок на многие годы. А первой скрипкой не стать никогда.
Где-то тут неподалёку, в маленьком баре, какой-то на вид крепкий мужик мажет пьяные слёзы по лицу, скрипит зубами от горя и боли. А просто компаньоны его кинули, а он им всецело доверял. И он говорит какому-нибудь случайному собутыльнику, что деньги – это не главное, что деньги – это херня. Главное, что его предали, нарушили честное слово, наплевали на дружбу, а он так никогда бы не поступил. Он, наоборот, всегда был честным. Он мог хоть ночью подскочить и броситься на выручку. Он так и делал. Как они могли? Он же детей с ними крестил!
А где-то там, по освещённому ночными огнями проспекту, мчится большая, чёрная машина. За рулём безмолвный водитель, а на заднем сиденье сидит хозяин этой машины в отличном тёмно-синем костюме. В неморгающих и невидящих ничего его глазах застыли слёзы. Волосы его, с проседью, обычно идеально уложенные, в этот раз как-то взъерошены. Он едет и не знает, как дальше жить, потому что убедился час назад, что его юная любовница совсем его не любит, только пользуется им и говорит про него глупости. Его предупреждали друзья-товарищи, да и сам он опытный пассажир. Но вот час назад убедился. И машина везёт его домой.
А там дома тихонечко сидит и пьёт коньяк его жена. Пьёт рюмка за рюмкой и плачет. Так она уже пьёт давно. Потому что в большом доме пусто, дети приезжают редко, а мужа дома никогда нет, потому что у него всегда дела. А она знает, что это за дела. И она знает, что любит её только маленькая собачка. А муж её давно не любит. И нет в доме любви. А есть в их доме только ложь, притворство и нелюбовь. А когда-то в маленькой, съёмной квартире была любовь, дети и смех.
И эта нелюбовь невыносима.
А насколько легче было бы жить повседневной, трудной, часто нами самими ощущаемой заурядной жизнью, если бы нас в самом начале так сильно не любили бы.
Если бы юному менеджеру не говорила бабушка, что он самый умный и самый красивый. Если бы родители не гордились его победами на каких-нибудь школьных олимпиадах по математике. Если бы, когда он защитил на «отлично» свой диплом, отец не напился от счастья, не говорил бы всем за столом, многозначительно поднимая палец: «Он у нас далеко пойдёт!»
Если бы все вокруг не говорили бы той четвёртой скрипке, что она гений. Если бы её бабушка не просила что-нибудь сыграть для неё и для пары старушек-соседок, если бы не утирала бабушка слёзы умиления и гордости…
Ох… если бы брошенным, опостылевшим, отвергнутым, а может быть, никогда не знавшим любви женщинам не говорили бабушки, что они самые красивые, что они принцессочки, что они такие… Если бы не целовали им их пяточки, не любовались бы ими, прижимая руки к груди… Может быть, тогда легче было бы им жить в нелюбви? Если бы сломанным жизнью, ощущающим себя неудачниками, уволенным или работающим чёрт знает кем или брошенным друзьями или женщинами мужчинам не говорили бы когда-то отцы, что они будут настоящими мужиками…
Ох, бабушки, бабушки! Ох, родители… Если бы мы не были для них самыми лучшими, если бы нас в этом так твёрдо не убедили когда-то, наверное, сейчас было бы легче.
Я знаю тех, у кого в детстве этого не было, не было бабушек. Кажется, им сейчас проще…
А тем, у кого было? Как им жить в нелюбви? И от этой нелюбви хоть на Северный полюс, хоть в вечные полярные льды. Лишь бы не чувствовать нелюбви. А какая быть может нелюбовь в вечных льдах? Там её нет! Там же льды, там нет людей. Значит, нет нелюбви.
И вот затеряться среди белого ледяного безмолвия, остаться последним из всех членов потерянной экспедиции, замерзать…
Но я же не учёный, не исследователь, не полярник. Почему я могу хотеть быть неким затерянным и замерзающим во льдах полярником?
А чтобы искали!!! Чтобы всё человечество искало. Чтобы выпуски всех новостей во всех странах начинались с того, что следы арктической экспедиции затеряны и не найдены. И чтоб никакой жуткий террористический акт, или очередное банкротство какого-нибудь очередного банка, или какое-нибудь заявление какого-нибудь президента не задвинули бы эту новость на периферию. Пусть во всём мире будет всё стабильно, благополучно и хорошо. Но пусть меня ищут. Путь мне будет хуже всех в мире, но пусть обо мне волнуются.
Пусть норвежские спасатели бредут ко мне на лыжах, а финские на собачьих упряжках, пусть английские пилоты день и ночь летают надо льдами, пусть наш родной ледокол ломает льды… Пусть в далёкой Аргентине или в Австралии кто-нибудь поинтересуется утром у своего соседа, мол, не нашли ли там этого русского во льдах.
Вот чего хочется! Чтобы искали и чтобы обязательно нашли. Пусть полуобмороженного, едва живого, но чтобы нашли. И чтобы всё человечество было этому радо.
Рассказчик одевается в полярника, пытается замороженными руками зажечь спичку, но у него не получается. Сверху падает снег.
Как тут всё просто. Может быть, именно ещё и поэтому хочется оказаться затерянным во льдах? Тут же захочется совсем простых вещей… Тут мечтается о самом элементарном. Например? Ну, например… разумеется, хочется лежать в тёплой ванне, лежать до бесконечности, почти уснуть, чувствовать, как вода остывает, но не шевелиться. Хочется прямо-таки раскиснуть там, но лежать. Хочется пить чай и есть что-нибудь любимое, вкусное, причём делать это полулёжа в кровати, в субботу, уже после полудня и обязательно у телевизора. Хочется побриться свежей бритвой. Побриться гладко-гладко. Потом сбрызнуть лицо самым любимым парфюмом. Хочется надеть на чистое тело свежую, наглаженную белую рубашку и ощутить её свежесть и чистоту. Хочется строить планы на вечер и в итоге остаться дома… Или хочу прийти домой, усталый, вымотанный, поужинать, лечь на диван, и чтобы любимая женщина запустила пальцы в волосы, чтобы голова чувствовала прикосновение её ногтей. Хочу моментально от этого расслабиться и, пару раз вздрогнув, уснуть.
В конце концов, хочу в баню с друзьями, хочу хохотать с ними. Рассказывать что-то смешное, чтобы все хохотали, а потом слушать кого-то и хохотать самому. Хочу устать от смеха и удовольствия.
Этот список простых вещей практически бесконечен. Список простых причин, по которым хочется, чтобы обязательно нашли.
И вот, замерзая от космического холода, или забившись в угол своего жилища, или затаившись на диване, замерзая от нелюбви, непонимания, отчаяния и неизбежного одиночества… Испытывая те самые муки, которыми невозможно ни с кем поделиться, потому что нет таких слов… Вот так страдая, вдруг можно понять, что не страшно. Совсем не страшно. Можно понять, что глупо бояться, например, всемирного потепления и вследствие него всемирного потопа, или, наоборот, внезапного оледенения. Глупо бояться некоего столкновения Земли с гигантским астероидом или какого-нибудь другого варианта конца света.
Хотя, конечно, все боялись… Боялись все поколения и во все эпохи. Придумывали себе страхи или боялись действительно какой-нибудь реальной чумы. Но всегда был бо`льший страх, чем за самого себя… Во всех живущих поколениях присутствовал страх всеобщей окончательной гибели, страх конца всеобщей жизни. Все боялись и ждали его.
Это нормально! Видимо, всем живущим поколениям было свойственно ощущать историю как процесс и только свою жизнь как жизнь. А эта жизнь так непонятна, так сложна, и так невозможно представить, что эта жизнь может кем-то потом быть воспринята как часть исторического процесса… А ещё так сложно и неприятно пытаться представить этот мир без нас. Так что все поколения боялись. Все ощущали себя на гребне самой высокой и бурной волны жизни. Вот и боялись, и боятся, и боимся… Хоть, конечно, вяло боимся, но боимся.
А когда замерзаешь от невыразимого страдания, становится не страшно. Чего бояться-то?! Чего?
Вот Гектор в «Илиаде» боялся идти сражаться с Ахиллесом. Он не хотел, он знал заранее, что погибнет. Он говорил об этом, он, наверное, хотел, чтобы его удержали, отговорили, но пошёл и, конечно, погиб. И это заранее было ясно. А потом Иисус боялся, он не хотел, он просил, мол, пронеси эту страшную чашу мимо. Я не хочу, говорил он, таких страшных мук. Он боялся и знал всё заранее. Но пошёл.
Так этот сюжет всё повторяется и повторяется.
Мы же вот боимся, не хотим, ноем, мол, хуже и хуже всё на свете, что всё катится к катастрофе, мол, жить становится всё труднее. Мы боимся всемирного потепления, катастрофы… Но детей-то рожаем. Приводим в этот мир детей. Детей! То есть тех людей, которых любим или должны любить больше себя. Как же их можно приводить в такой страшный и обречённый мир, в мир, которому вот-вот грозит конец?
Ознакомительная версия.
