А на Мавзолее Сам стоит. И на Коль с транспарантом смотрит.
А ветер дует. А на дворе пятидесятый год. Попробуй брось транспарант со «Славой великому Сталину!» – тебя самого в такое место бросят!
А ветер крепчает. И тут шепчет Иванов Первый – Второму Иванову:
– Ты что ж (народное слово) совсем не держишь? Я ж сейчас в штаны наделаю.
– Сам ты (слово народное) не держишь, и я по твоей милости в штаны уже давно наделал. Мало того что ты на моей Машке женился, мне одни кости оставил… ты еще транспарант не держишь, – продолжал собачиться Иванов Второй.
– Заткнись, – скрежетал зубами Иванов Первый. – То-то, я гляжу, на мою Машку глаз все время кладешь. Я тебе положу глаз! Держи транспарант.
А ветер крепчает. И вот идут наши Коли Ивановы, плачут от напряжения, ненавидят друг друга, но транспарант не отпускают, только зубами скрыпят.
– Держи… держи… держи… (слово народное).
– Сам держи… держи… (и тоже народное слово).
Скрыпят зубами, слезами обливаются, но держат! И выдержали. Но уж как за Ваську Блаженного зашли, транспарант прислонили к зданию – и бросились друг на дружку, и давай дубасить!
Потом они, конечно, помирились, но прежней дружбы у Ивановых Коль уже не было.
А время шло.
Иванову Первому везло все больше и больше: жена его каждый год то мальца, то девку приносит. Не оставлял он ее пустой – еще бы, такая фигуристая.
Скандал первомайский вроде забылся, но в домах друг у дружки они теперь не бывали, а все больше на улице встречались.
– Ну, как житуха?
– В порядке.
– А как твой «комендант»? – спрашивал, пряча глаза, Иванов Второй.
– Не жалуюсь. Команду «Ложись» исполняет справно – в шестой раз рожать поехала.
Потом родила его фигуристая Машка седьмого… Потом восьмого… Потом девятого… И вдруг – стоп! Девятый – и все!
И вот как-то на совещании ударников встречает Иванов Первый Иванова Второго. Разговорились они, но чувствует Второй, что чегой-то мнется Первый Иванов. Мялся-мялся, а все ж таки разговор завел:
– Детни у меня много. Девять.
– Много, – сказал выжидающе Иванов Второй.
– А баба моя все цветет. Девять нарожала – а глаз не оторвешь.
Помолчали. Надо было спросить, и Второй спросил:
– А чего ж десятого не родишь?
– Надо бы, – вздохнул Первый и добавил: – За десять детей «Мать-героиню» дают и деньгами добавляют каждый месяц.
– Так сделай.
– «Сделай»! Разве не сделал бы? Не выходит! К врачу ходили, говорит: «В вас все дело», – во мне то есть… Случилось со мной что-то. Девять вышло, а десятый…
Прошло еще немного времени, и вдруг зовет Первый Иванов Второго к себе домой.
Пришел тот к нему в дом впервые после майских. Машка его румяная да свежая – годы совсем над ней невластные: ходит, задом вертит, фигуристая.
Ну, поставил Иванов Первый бутылку. Выпили.
Тогда Иванов Первый и сказал проникновенно:
– Коля, дружок твой в беде. Выручай.
Иванов Второй только этого и ждал – он ведь давно все понял.
– Согласный.
– Еще б не согласный. Такая фигуристая, – только вздохнул Первый.
Ну, закончили они бутылку. Первый Иванов ушел как бы погулять, ну Машка его, естественно, в курсе была. И, не откладывая дела, начали Второй Иванов и Маша Петрова добывать вдвоем эту самую медаль. Оба статные, красивые – так что все получилось у них с одного раза.
И вскоре приходит Иванов Первый ко Второму, веселый, довольный, бутылку на радостях приносит.
Проходит девять месяцев положенных, и рожает Мария. И пуще прежнего хорошеет.
А Иванов-то Второй было снова к ней – знакомой тропкой.
Но Мария – женщина строгая, встретила его с медалью на высокой груди и дала ему от ворот поворот: «Я, говорит, за случайными связями не гонюсь».
А любовь у Иванова Второго все крепчает. Тоскует: пить начал. Кричать начал: «Это что ж за дела? У Машки медаль на грудях, и Колька деньгу лишнюю имеет, а мне, значит, за все про все – бутылку?»
И подал он тогда в суд – с обиды, и всю правду описал в заявлении: «Ребенок, дескать, мой, делал его за бутылку».
Ну, суд во всем разобрался и принял такое справедливое решение: каждый месяц удерживать с Иванова Второго четверть зарплаты на алименты. Вот так-то!
Прошло еще время, много воды утекло, и постарели наши Николаи Ивановы, седые стали. И вот как-то Иванов Первый и говорит Второму Иванову:
– Я, говорит, Иван, зла на тебя не держу, жизнь мы свою уже прожили, умирать скоро. Да и Машка твоя теперь тоже стала, как моя, – фигуристая жирная старуха.
И помирились. И снова неразлучные стали. Ну а как помирать пришлось – опять все одному везет. Так что первым помер Коля Иванов Второй, красивый и невезучий. Завод ему хорошее место на кладбище выделил, оградку поставил, памятник.
Пришла очередь и Первого Коли – тоже без мук помер и тоже в одночасье. А так как мест к тому времени на центральном кладбище уже не было и был он друг неразлучный Второго Иванова, то схоронили его за той же оградкой. И надпись сделали такую же: «Иванов Николай Иванович». Только года другие проставили.
Прошло еще время. Машка, некрасивая, жирная, но бойкая, – возьми да и выйди замуж второй раз. И стал муж ее болеть. А баба она была хозяйственная, предусмотрительная. И говорит она подруге своей, Машке красивой:
– А ну, убирай своего с нашего места. Я там, может, моего нового захороню.
– Да ты что, как же я заберу?
– Как положила, так и забирай. Думаешь, я забыла, сколько вы моему крови испортили? Думаешь, я не знаю, через кого он здоровье потерял да умер?
И так как Мария Первая своего не забирала, то Мария Вторая обратилась в суд.
И судья опять справедливо сказал нашим Мариям:
– Стыдно, гражданки! Лежат вместе два хороших товарища, а вы их покой нарушаете. Пусть себе лежат. Пусть отдыхают.
И разошлись молча подруги в разные стороны и с той поры до смерти словом не перемолвились.
Так любовь трижды победила хорошую дружбу.
– А я расскажу наоборот: как непобедима любовь к другу… – начал веселый баритон. – Да и что на свете может быть выше товарищества, как сказал бы Тарас Бульба?
Итак, о любви к другу…
В шестидесятые годы, я настаиваю – в шестидесятые, жил-был руководитель второго ранга и руководил он чем-то в РСФСР. У него тоже была самая распространенная фамилия – Попов. И когда произносили его фамилию, то всегда добавляли: «Только это не тот Попов, а этот, из РСФСР». Потому что имелся «тот Попов», руководитель первого ранга.
Так он жил, Попов из РСФСР, не тужил и добра наживал. Помаленьку разваливал он вверенные ему ведомства, потихоньку переходил из одного в другое, пока не дожил до скандала прямо-таки международного.
Поручили ему послать в подарок развивающейся африканской стране быков-производителей. Вроде все ясно: погрузили быков на корабли, и поехали наши быки – все в медалях, здоровенные, – оплодотворять ихних негритянских коров. Ехали они через моря-океаны и приехали. Вывели красавцев быков на берег, организовали им теплую встречу, сыграли музыку – все чин чинарем. Но только оплодотворять этих самых негритянских коров наши быки не захотели. Стоят как мертвые – не хотят оплодотворять! И все тут! Тогда наш Попов передал по телексу приказ: брать быков измором. Но тут выяснилось, что слова «взять измором» оказались буквально пророческими. Мало того что сволочи быки дружественных коров не захотели – они и еду местную коровью жрать наотрез отказались.
Сообщили все это опять по телексу Попову. Попов потребовал представить ему соответствующую бумагу. А пока суд да дело, пихать быкам еду насильно – пущай, дескать, акклиматизируются…
Бумагу составили, потом обсудили ее, и через год Попов подписал долгосрочное соглашение о поставках сена для наших племенных быков.
И вот поплыло сено через моря-океаны. Когда доплыло – никаких быков уже не было: одни медали остались. А сено все плыло – соглашение Попов выполнял, а оно долгосрочное было… И сгружали сено на берег, и выросли на берегу огромные его горы. Но Африка – страна жаркая, так что завелись в этих сенных горах ужасающие мухи размером с голубя. И жалили, сволочи, так, что берег стал небезопасен. И вскоре перестали приставать туда иностранные корабли. Короче, в год наш Попов подорвал своим сеном целую экономику.
Другой бы за это дело головы не сносил. Но вот тут-то и начинается наша история о любви к другу.
Потому что у нашего Попова был друг. Это уже был настоящий руководитель самого настоящего первого ранга и тоже с очень распространенной фамилией – Козлов. Но он уже был единственный Козлов – «тот самый Козлов». Нынче его давно нет в руководителях – и потому мы можем сказку свою без опаски рассказывать. Дело в том, что у этого самого Козлова был комплекс: дескать, все подчиненные считают его болваном. У любого человека, который заходил к нему в кабинет, он сразу читал в глазах обращенное к себе: «Ну и болван!» Единственный человек, в очках которого был восторг, только восторг и еще раз восторг, – и был наш Попов. Да, глуп был Попов, но зато добр и без задних мыслей. Короче, Козлов любил Попова, а Попов любил Козлова. Но так как Попов уже развалил кучу ведомств – решил Козлов отправить его туда, где разваливай не разваливай, а убытку государству, слава Богу, никакого: на культуру.
