Мамаева. Да вы знаете ли, чего вы себя лишаете?
Глумов. Денег. Променяю ли я рай на деньги?
Мамаева. Да ведь много денег, двести тысяч.
Глумов. Знаю.
Мамаева. Кто же это делает?
Глумов. Тот, кто истинно любит.
Мамаева. Да ведь этого не бывает.
Глумов. Вот вам доказательство, что бывает.
Мамаева. Вы герой! Вы герой! Ваше имя будет записано в историю. Придите в мои объятия. (Обнимает его.) Ну, прощайте, душа моя! Жду вас сегодня вечером. (Уходит.)
Явление пятое
Глумов (один). Ну, как гора с плеч! Пора к невесте. (Берет шляпу и смотрится в зеркало.) Разумеется, все это мелочи; но когда дело-то рискованное, так всего боишься. Прав-то у меня на эту невесту и, главное, на это приданое никаких. Все взято одной энергией. Целый замок висит на воздухе без фундамента. Все это может лопнуть и разлететься в прах каждую минуту. Поневоле будешь пуглив и осторожен. Ну, да теперь мне бояться нечего! Клеопатру Львовну успокоил. Голутвину заплачено. Пока я все уладил. (Нараспев.) Все уладил, все уладил. Я с этими хлопотами рассеян стал. Шляпа, перчатки… Где перчатки, где перчатки? Вот они. (Подходит к столу.) В этом кармане бумажник, в этом дневник. (Не глядя, шарит рукой по столу, а другую опускает в задний карман.) Платок здесь. (Оборачивается к столу.) Что такое? Где же? (Открывает ящик.) Куда я его засунул? Да что же это такое? Вот еще беда-то! Да нет, не может быть! Я его здесь положил. Я сейчас видел его. А-ах!.. Где же он? Нельзя, нельзя… (Стоит молча.) Падает, все падает… и я валюсь, в глубокую пропасть валюсь. Зачем я его завел? Что за подвиги в него записывал? Глупую, детскую злобу тешил. Нет, уж если такие дела делать, так нечего их записывать! Ну, вот и предоставил публике «Записки подлеца, им самим написанные». Да что же я сам-то себя ругаю! Меня еще будут ругать, все ругать. Кто же это? Он или она? Если он, я выкуплю; он на деньги пойдет; еще беда не велика. А если она? Ну, тут уж одно красноречие. Женское сердце мягко. Мягко-то оно мягко; зато уж ведь и злей-то женщины ничего на свете нет, если ее обидеть чувствительно. Страшно становится. Женщина отомстит ужасно, она может такую гадость придумать, что мужчине и в голову не придет. Ну, уж делать нечего! Бездействие хуже. Пойду прямо в пасть к гиене. (Уходит.)
ЛИЦА:
Турусина.
Машенька.
Мамаев.
Мамаева.
Крутицкий.
Городулин.
Глумов.
Курчаев.
Григорий.
Большая терраса на даче, прямо сад, по сторонам двери.
Явление первое
Курчаев и Машенька выходят из гостиной.
Курчаев. Как все это быстро сделалось.
Машенька. Я сама не понимаю. Тут или самая тонкая интрига, или…
Курчаев. Чудо, вы думаете?
Машенька. Я ничего не думаю; я просто голову потеряла.
Курчаев. Я его знаю давно и ничего особенного в нем не замечал; кажется, человек хороший.
Машенька. Он явился каким-то неотразимым. Все за него. Все знакомые тетушки рекомендуют прямо его, приживалки во сне его видят каждую ночь, станут на картах гадать — выходит он, гадальщицы указывают на него, странницы тоже: наконец Манефа, которую тетушка считает чуть не за святую, никогда не видав его, описала наружность и предсказала минуту, когда мы его увидим. Какие же тут могут быть возражения? Судьба моя в руках тетушки, а она им совершенно очарована.
Курчаев. Значит, отдадут ему вас, отдадут деньги — добродетель награждается, порок наказан. С вашей стороны возражений нет, а про меня и говорить нечего: я должен в молчании удалиться. Еще с кем другим я бы поспорил, а перед добродетельным человеком я пас; я никогда этим не занимался.
Машенька. Тише! Они идут.
Явление второе
Те же, Турусина и Глумов.
Турусина садится в кресло. Глумов останавливается с левой стороны и кладет руку на спинку кресла. Курчаев стоит справа, несколько потупившись, в самой почтительной позе. Машенька у стола перелистывает книгу.
Глумов. Когда я почувствовал призвание к семейной жизни, я взглянул на это дело серьезно. Жениться для того, чтобы взять деньги, это не в моих правилах — это была бы торговая сделка, а не брак — установление священное! Жениться по любви… но ведь любовь чувство преходящее, плотское! Я понял, что в выборе подруги на всю жизнь должно быть нечто особое, нечто роковое для того, чтобы брак был крепок. Мне нужно было найти кроткое женское сердце, связать его с своим неразрывными узами; я говорю: судьба, укажи мне это сердце, и я покорюсь твоим велениям. Я вам признаюсь, я ждал чего-то чудесного! Чудесного много на свете, только мы не хотим заметить его.
Турусина. Я сама то же говорю, но не все верят. (Взглядывает на Курчаева, тот шаркает ногой и кланяется.)
Глумов. Я ждал чуда и дождался чуда.
Курчаев. Скажите! Дождались. Это чрезвычайно любопытно.
Глумов. Я поехал к одной благочестивой женщине.
Курчаев. Не к Манефе ли?
Глумов. Нет, к другой. Я Манефы не знаю. Только я вошел, не успел промолвить слова, она, даже не видя лица моего — она сидела ко мне задом, — заговорила: «Не ты невест ищешь, они тебя ищут. Ступай зажмурившись и найдешь». Куда идти, говорю, укажите мне! «Как войдешь, говорит, в первый незнакомый дом, где ты ни разу не бывал, там и ищи, там тебя знают!» Я, знаете ли, сначала удивился и как будто не совсем поверил. Поутру она мне это сказала, вечером дядюшка привез меня к вам. Тут есть невеста, и тут меня знают.
Турусина. Да, много чудесного, но мало избранных…
Курчаев. У нас тоже, когда мы стояли в Малороссии, был случай с одним евреем.
Турусина. Вы бы пошли по саду погуляли.
Курчаев шаркает ногой и кланяется.
Глумов. Не ясно ли тут предопределение! Я даже не успел еще хорошенько осведомиться о чувствах моей невесты… (Машеньке.) Извините, Марья Ивановна! Я довольствовался только ее согласием.
Турусина. Ничего больше и не нужно.
Глумов. Если я, может быть, не совсем нравлюсь теперь, так понравлюсь после. Такой брак должен быть счастлив и благополучен.
Курчаев. Непременно.
Глумов. В этом браке нет людского произвола; следовательно, нет и ошибки.
Турусина. Вот правила! Вот у кого надо учиться, как жить.
Входит Григорий.
Григорий. Иван Иваныч Городулин.
Турусина. Я пойду, оденусь потеплее, здесь, сыро становится. (Уходит.)
Машенька (Курчаеву). Пойдемте в сад.
Уходят в сад.
Входит Городулин.
Явление третье
Глумов и Городулин.
Городулин. Здравствуйте! Сколько вы денег берете?
Глумов. Кажется, двести тысяч.
Городулин. Как же вы это сделали?
Глумов. Да ведь вы же сами меня рекомендовали; мне Софья Игнатьевна сказывала.
Городулин. Когда же? Да, да, помню! Да как же вы поладили с Турусиной; ведь вы вольнодумец.
Глумов. Я с ней не спорю.
Городулин. А если она вздор говорит?
Глумов. Ее исправить невозможно. К чему же трудиться?
Городулин. Да, так вы вот как! Это хорошо. Вы теперь будете иметь состояние. Я вас в клуб запишу.
Глумов (тихо). На днях будет напечатан трактат Крутицкого.
Городулин. Неужели? Вот бы его отделать хорошенько!
Глумов. Это очень легко.
Городулин. Еще бы, с вашими способностями. Но вам неловко, вы еще очень молодой человек, можете себе повредить. Вас надо будет выгородить. Вы напишите, а уж я, так и быть, пожертвую собой, выдам за свое. Надо их, старых, хорошенько.
Глумов. Надо, надо. Ведь только посмотрите, что пишут.
Городулин. Осмеять надо. Я бы и сам, да некогда. Очень рад вашему счастью. Поздравляю! Нам такие люди, как вы, нужны. Нужны. А то, признаться вам, чувствовался недостаток. Дельцы есть, а говорить некому, нападут старики врасплох. Ну, и беда. Есть умные из молодых людей, да очень молодые, в разговор пустить нельзя, с ними разговаривать не станут. Хор-то есть, да запевалы нет. Вы будете запевать, а мы вам подтягивать. Где Марья Ивановна?
Глумов. Вон, в саду гуляет.
Городулин. Пойду поболтать с ней. (Идет в сад.)
Глумов (вслед). Я сейчас вас догоню. Кажется, Мамаевы приехали. Как я ее урезонил! Мало того что дала согласие на мой брак, но и сама приехала. Вот это мило с ее стороны.
