Ларцевъ. Милліоновъ Ротшильда y васъ, во всякомъ случаѣ, нѣтъ.
Джyлія. Но, право, очень кругленькая сумма въ городскомъ банкъ, синьоръ. Конечно, по нашимъ здѣшнимъ понятіямъ: что скопила, услуживая дамамъ при купальняхъ. Я отношу на текущій счетъ всѣ мои сбереженія, синьоръ, каждую субботу. И всегда золотомъ.
Ларцевъ. Такъ что вы сдѣлаете своего будущаго мужа маленькимъ капиталистомъ?
Джyлія. Ну, ужъ нѣтъ! Только мужемъ. Довольно съ него и этого удовольствія. Конечно, если я выйду замужъ здѣсь, въ Віареджіо.
Ларцевъ. А вы не прочь бы увидать свѣтъ и дальше?
Джyлія. Какъ знать судьбу, синьоръ? Кто можетъ предчувствовать, куда тебя броситъ будущее и съ кѣмъ. Я вѣдь мечтательница. Вѣрите ли? Когда моя служба кончается, купальни закрыты, ночь надъ землею и пусто на берегу, я часто прихожу сюда на веранду и сижу одна, одна… Море и небо кругомъ, небо и море… И звѣзды… Огромныя, зеленыя звѣзды. Вотъ Большая медвѣдица, вотъ Вега, вотъ Полярная звѣзда. Она водить по свѣту путешественниковъ, и мореплавателей. Это и ваша звѣзда, синьоръ, потому что вы тоже путешественникъ. Она моя любимая, синьоръ. Найду ее на небѣ, да такъ ужъ больше съ нею и не разстаюсь. Тянетъ она меня къ себѣ, манить. Только позови, только прикажи.
Робко и выжидательно смотритъ на Ларцева.
Ларцевъ. Знаете ли, что я вамъ посовѣтую, Джулія? Поискали бы вы, вмѣсто звѣзды полярной, какую-нибудь звѣздочку поближе къ себѣ. Здѣсь они y васъ привѣтнѣе и свѣтлѣе сіяютъ.
Джyлія (блѣднѣетъ, въ голосѣ ея звучитъ горькая обида). О, синьоръ. Я сама знаю, что это мечты, только мечты. Что со мной будетъ, угадать легко… Выйду замужъ за булочника или бакалейщика, откроемъ торговлю или таверну. Ха-ха-ха! только мужу въ руки дѣла не дамъ. Что мое, что твое, все оговорю въ свадебномъ контрактѣ. Нарочно въ Пизу поѣду, оттуда адвоката привезу.
Лаpцевъ. Какъ я люблю, Джулія, когда вы смѣетесь. Такъ бы васъ все и рисовалъ…
Джyлія. Да?
Ларцевъ. Смерть какъ люблю. Ну, еще, ха-ха-ха! Этакое вы радостное утро!
Джyлія. Любите?
Ларцевъ. Да какъ же васъ не любить? А въ особенности мнѣ?
Лештуковъ въ это время вверху лѣстницы сидитъ на перилахъ.
Джyлія (закрыла глаза). Говорите, говорите…
Ларцевъ. Вѣдь вы, прямо сказать, благодѣтельница моя. Не повстрѣчай я васъ, что бы стало съ моею «Миньоной».
Джyлія (открывая глаза, упавшимъ голосомъ). Ахъ да!.. Съ «Миньоной»!
Маргарита Николаевна выходить изъ кабины съ рѣшетчатой дверью, здоровается съ Лештуковымъ, и оба опускаются внизъ по лѣстницѣ.
Маргарита Николаевна. Домой, домой! Къ завтраку и какъ можно скорѣй. Я, какъ вашъ Ларцевъ говорить, «проплавалась и въ аппетитѣ». А, да вотъ онъ самъ… съ Джуліей.
Лештуковъ (смѣется). Парочка.
Маргарита Николаевна (любопытно смотритъ на Ларцева, потомъ съ гримасою). Удивляюсь Джуліи: онъ слишкомъ блондинъ.
Ларцевъ (кланяясь издали). Маргарита Николаевна! И наконецъ-то, кажется, въ духъ?
Продолжаетъ разговоръ съ Джуліей.
Лештуковъ. Хвала небесамъ: выглянуло солнышко.
Маргарита Николаевна. А вамъ такъ скучно было его ждать? Такъ вы бы не дожидались, ушли.
Лештуковъ. Зачѣмъ? Я вѣдь знаю, что послѣ ненастья солнышко свѣтлѣе свѣтитъ, теплѣе грѣетъ и краше выглядитъ. Ненастье дѣло преходящее.
Маргарита Николаевна. Однако, знаете: день ненастья день изъ жизни насмарку. Развѣ y васъ ихъ такъ много въ запасъ?
Лештуковъ молча снялъ шляпу и склоняетъ передъ Маргаритой Николаевной голову, уже замѣтно сѣдѣющую.
Маргарита Николаевна. Вотъ видите: снѣга довольно. Вамъ пора цѣнить погожіе дни на вѣсъ золота, а вы льнете къ ненастью.
Лештуковъ (принялъ шутливо театральную позу и, указывая на рядъ парусовъ, серѣющихъ на горизонтѣ, декламируетъ трагически).
Подъ нимъ струя свѣтлѣй лазури,
Надъ нимъ лучъ солнца золотой,
А онъ, мятежный, просить бури,
Какъ будто въ буряхъ есть покой.
Кистяковъ и Леманъ, въ лѣтнихъ фланелевыхъ костюмахъ, сходятъ по лѣстницѣ. Группа въ глубинѣ сцены – у развѣшаннаго бѣлья – Джулія, Ларцевъ, Кистяковъ, Леманъ.
Маргарита Николаевна. Ахъ, пожалуйста, не пугайте меня стихами. Я ихъ боюсь. Какія тамъ бури! Просто сѣренькій, кислый, дробный, сѣверный дождикъ, неизвѣстно зачѣмъ заплывшій подъ это чудесное небо. Я хандрю, а вы мнѣ аккомпанируете. Это дѣлаетъ честь вашей любезности, но не дѣлаетъ чести вашему вкусу. Если бы я еще, въ самомъ дѣлѣ, была способна на какую-нибудь бурю… Но семидневный дождикъ – бррр!
Лештуковъ. Ничего, я съ зонтикомъ.
Маргарита Николаевна. И съ пресквернымъ. Вижу, вижу вашъ столикъ. Коньячная порція уже принята.
Въ группѣ на заднемъ планѣ, хохотъ. Кистяковъ комически преклоняешь передъ Джуліей колѣна: Леманъ изображаетъ, будто играетъ на мандолинѣ. Джулія, смѣясь, бьетъ ихъ полотенцемъ. Ларцевъ вынулъ альбомъ и быстро зарисовываетъ сцену.
Лештуковъ. Въ самыхъ скромныхъ размѣрахъ.
Маргарита Николаевна. Работали бы лучше.
Лештуковъ. Увы, нельзя служить сразу двумъ богамъ.
Маргарита Николаевна. То есть?
Лештуковъ. Вамъ и литературъ.
Маргарита Николаевна. Какъ это лестно для меня. Но позвольте: два мѣсяца тому назадъ, при первыхъ нашихъ встрѣчахъ, вы меня увѣряли, что я открываю вамъ новые горизонты, что я ваше вдохновеніе, въ нѣкоторомъ родѣ суррогатъ музы. И вдругъ…
Лештуковъ. Вы вотъ стиховъ не любите. А вѣдь за мною въ этомъ случаѣ какой адвокатъ-то стоитъ: самъ Пушкинъ!
Маргарита Николаевна. Пушкинъ? Пушкинъ это старо, говорила одна моя подруга. Но y меня слабость къ умнымъ старикамъ. Что же говоритъ Пушкинъ?
Лештуковъ (декламируетъ). Любя, я былъ и глупъ, и нѣмъ…
Маргарита Николаевна. Конечно, если ужъ самъ Пушкинъ.
Лештуковъ.
Погасшій пепелъ ужъ не вспыхнетъ,
Я все грущу, но слезъ ужъ нѣтъ,
И скоро, скоро бури слѣдъ
Въ душѣ моей совсѣмъ утихнетъ.
Тогда-то я начну писать
Поэму пѣсенъ въ двадцать пять.
Ларцевъ, взглянувъ на часы, показываетъ товарищамъ время. Затѣмъ всѣ дружески жмутъ Джуліи руку и уходятъ направо по spiаggiа.
Маргарита Николаевна (смѣется). Вы сегодня тоже въ духѣ и дурачитесь. Но это лучше; чѣмъ…
Выразительно киваетъ на столикъ съ виномъ.
А все-таки исправьтесь.
Лештуковъ. Совсѣмъ прикажете исправиться? Такъ, чтобы начать «поэму пѣсенъ въ двадцать пять».
Маргарита Николаевна. Нѣтъ, нѣтъ, совсѣмъ не надо. А слегка, немножко… Ну, хоть на столько, чтобы не смотрѣть на меня такими выразительными глазами… Вѣдь это не глаза, а вывѣска, на которой любой прохожій прочтетъ: «Лештуковъ и Рехтбергъ. Патентованная фабрика всеобъемлющей любви по гробъ».
Лештуковъ (съ кривою усмѣшкою). Безъ отпуска, ни оптомъ, ни въ розницу.
Маргарита Николаевна (быстро оглядѣвшись). Жалуешься?
Лештуковъ (молчитъ). Маргарита Николаевна. Да развѣ я ужъ такая злая?
Лештуковъ (насильственно улыбается). Хоть мучь, да люби!
Лицо Маргариты Николаевны вдругъ все задрожало и поблѣднѣло, глаза затуманились и заискрились, губы сложились въ странную гримасу – и ласковую, и хищную. Она тяжело налегла на руку Лештукова и на мгновеніе прильнула къ нему.
Маргарита Николаевна. Милый вы… милый мой
Лештуковъ. Маргарита!..
Маргарита Николаевна (отшатнулась отъ него; голосомъ совершенно спокойнымъ и съ совершенно спокойнымъ лицомъ). Пожалуйста, пожалуйста… не дѣлайте дикихъ глазъ и воздержитесь отъ декламаціи. Мы на улицѣ, и я ничуть не желаю, чтобы насъ приняли за только-что обвѣнчанныхъ новобрачныхъ.
Со смѣхомъ уходить налѣво.
Джулія, одна, выжимаетъ мокрые костюмы и ворчитъ про себя.
Джyлія. «Миньона». Все картина. Вѣчно о картинѣ. Не понимаю. Такъ любить картину, когда… Да вѣдь вотъ она – я, Миньона его. Мой портретъ вотъ и вся его картина. Чудакъ!
Альберто выходить изъ моря, садится на бортъ лодки, закуриваетъ трубочку и смотритъ на Джуліи, посвистывая съ угрюмымъ видомъ.
