Гул голосов, звон стаканов.
Бела. Господа преподаватели… о-о, прошу прощения! Госпожа преподавательница! Господа преподаватели, боевые друзья, французская гвардия! Наша маленькая община сегодня распадается.
Голоса протеста, звон стаканов.
Распадается, что ж поделаешь! Такова жизнь! И сейчас, в соответствии с нашим решением и с нашим торжественным обетом, я предоставляю право членам нашей компании поодиночке проститься с нашей общей подругой, с солнцем, золотившим последние годы нашей учебы, с месяцем, серебрившим их, – с предметом нашей пылкой любви. Попытайтесь хоть так, поодиночке, принудить Фивы, – те Фивы, которые мы не смогли взять совместным штурмом, – сдаться на милость победителя.
Смех.
Тише! Моника, достаньте вашу записную книжку! Составим расписание свиданий! Меня запишите, если вам это удобно, на понедельник, третье июня.
Тамаш. А меня на пятое июня – четвертого я сдаю экзамен в консерватории.
Все. Двадцать второго июня!.. На третье июля удобно?… В августе я вернусь в Будапешт, двенадцатого августа, хорошо?
Шум голосов затихает, заглушаемый звуками кафе.
Моника. Первое свидание у меня было с Белой… Мы встретились в Буде, у Королевского дворца. Гуляли по галереям Бастиона Рыбаков. Я больше молчала, говорил он.
Бела. Здесь я хочу проститься с вами, Моника. И с городом, который был мне таким чужим, но который я так полюбил за эти пять лет. И безнадежно!.. Дворцовая гора! Маленький холм на берегу Дуная. Древний форпост. Вот уже тысячелетие стоит он и стережет переправу через великую реку… Эта пыль, приставшая к нашим подошвам, хранит в себе прах народов Европы и Азии, а цветы, растущие по склонам Будайской горы, напоены кровью этих народов. Большинство крупных городов несет на себе приметы той или иной великой эпохи. Будапешт не знал великих эпох в своей истории, в лучшем случае были лишь великие моменты. Он древнее Рима, но вместо Колизея в нем сохранились лишь остатки провинциального военного цирка. Нигде не было пролито столько крови за христианство, как здесь. Но у нас нет нй своего Нотр Дама, ни Собора Святого Петра. На протяжении полутора веков здесь сидели турки, но они не оставили после себя ни Альгамбры, ни Айя Софии – только могилу Гюль-Бабы да несколько бань… Резиденция королей!.. Дворец, который, наверное, выше самой горы. В нем пот и кровь людей, которые строили его для королей. А те лишь наведывались сюда. И с этой горы обстреливали город. Бедный город!.. Пожалуй, самый бедный в Европе, и все же – самый богатый. Никакой другой так щедро не растрачивал бы труд и кровь… Здесь все так непонятно и так незавершенно… Большой порыв и большое крушение… Святые намерения и дешевый цинизм, скептицизм… Улица здесь ежедневно рождает новые шутки, превращает в посмешище идеи, эпохи и умирает за них же… Здесь даже сладкое имеет странный, горьковатый привкус. Тот, кто узнал этот город и привык к нему, нигде не сможет чувствовать себя дома. Нигде не найдет он другого такого города, вечно жизнерадостного, вечно начинающего жить снова и снова…
Моника. Ну, не хватает только, чтобы вы заговорили стихами.
Бела. Именно так, Моника. Вот, послушайте, пожалуйста, «Будапештский романс»:
Нужно прощаться… Башни рыдают,
Скачут мысли и в памяти тают…
А в небе весеннем с ветром летит
Мелодия песни и грустно звучит.
Старик Будапешт нашу юность хранил,
Мечту нашу скрытую озарил…
Падают наземь звезды дождем,
Свет их мерцающий в сердце моем,
И в сердце, – хоть ты и не знаешь, —
Любовь моя, ты, дорогая!
Горят, змеятся огни реклам
На синем небе брильянтами ламп,
Ими же высвечен мост Цепной
Россыпью лампочек-звезд золотой.
Заснули Крепость и Геллерт-гора,
И мне успокоиться тоже пора.
Стих ветер на бреге Дуная,
И небо глаза закрывает…
Нужно прощаться… Башни рыдают,
Скачут мысли и в памяти тают…
А в небе весеннем с ветром летит
Мелодия песни и грустно звучит…
Люблю… Но и в час расставанья
Не сделал тебе я признанья.[1]
Это я написал на прощанье. На прощанье с городом и с вами, Моника… Видите эту статую всадника? В честь ее назван Проспект Всадника, там внизу… Солнце садится за гору Швабхедь…
Моника. Мне уже пора…
Бела. Вам пора домой… Кончилось наше свидание. А я так и не спросил вас: «да» или «нет»?… Сегодня меня вызвал к себе господин директор. Он предложил мне место домашнего репетитора в провинции, в семье одной знатной особы. А их сиятельства потом помогут мне получить работу… Но мои планы заняться научной деятельностью… Я никому, даже самому себе, не рискнул признаться в любви к вам, чтобы не было так больно отказаться от вас… Что мог бы предложить вам сын бедной вдовы, провинциальной учительницы, домашний репетитор в семье их сиятельств Чеконичей? Позабудем, что когда-то мы были героями Фив! Может быть, если бы мы повстречались в лучшие времена… в те, которые наступят. Они не могут не наступить, мы ждем их, и это поддерживает в нас жизнь вот уже целое тысячелетие.
Разговор затихает, музыка звучит громче – «Будапештский романс», звуки рояля.
Моника. Я очень любила Тамаша, этого вечно молчаливого, пасмурного, худощавого молодого человека. Так, наверное, мать любит своего сына – впрочем, не знаю, у меня не было детей… Мы встретились с Тамашем на острове Маргит июньским утром. На острове было пустынно. Его обитатели разъехались на лето, а другие… другие лишь повоскресеньям позволяли себе за плату посетить этот уголок. И очаровательный остров был как бы полностью предоставлен в наше распоряжение… Мы сели на террасе казино – она была тоже безлюдна – и заказали по чашечке кофе. Тамаш был еще более молчалив, чем обычно.
Тамаш. Я не умею вести светские разговоры. Я, Моника… я немножко скучен. Можете спокойно зевать, если хотите – я не обижусь. Когда нас было семеро, на фоне других я как-то сходил, но… Я даже жалею, что попросил этр свидание… Здесь никого нет, наверное, нам ничего не скажут, если мы подойдем к роялю. Я написал музыку на слова Белы…
Играет на рояле и напевает. Внезапно перестает играть.
Моника. Что случилось? Почему вы не закончили?… Тамаш, вы плачете?!
Тамаш. Нет, я не плачу… Я не плачу…
Моника. Но что случилось?
Тамаш. Ничего. Со мною ничего не случилось. Я умер, Моника, а у умершего поздно спрашивать, что с ним случилось.
Пауза, тишина или тихие звуки рояля.
Я сдал последние экзамены в консерватории. Больше отсрочки я не получил. Спасибо еще, что разрешили закончить музыкальное образование. Послезавтра я Должен явиться на призывной пункт, меня направляют в рабочую роту… До сего времени я был студентом, кандидатом в преподаватели; благодаря доброте моих педагогов и их расположению я был даже стипендиатом. И студентом консерватории. Я был молодым пианистом, которому в газетах прочили «большое будущее», и композитором. И я был венгром. Да, на международных концертах я был венгром… Отныне же я становлюсь только евреем… Преследуемым у себя на родине, в своем собственном городе… Плачьте, Моника… Оплакивайте того, кем бы я мог стать. Вы знаете…
Моника (плача.) Но нет, Тамаш! Это безумие и эта несправедливость останутся позади. Люди, если только они люди, не могут, не должны сдаваться…
Тамаш. А я и не сдаюсь… Нет… Но посмотрите на мои руки: сколько лет труда вложено в эти пальцы, чтобы они стали чуткими и сильными, чтобы они были послушными, подчинялись рефлексам… Ежедневно по пять-шесть часов я тренировал их, играл на рояле, вы это знаете. И вот сейчас выясняется, что все это – бессмысленно, что сам я – недоразумение, такое же бессмысленное, как и мое рождение, и рождение моих родителей, и моих прародителей… И если даже это безумие пройдет, если я переживу все это… во что я, правда, не верю… но если я даже выживу, разве буду я когда-нибудь тем, кем мог бы стать?…
Звуки рояля, постепенно затихающие.
………………………………………………………………
Моника. Раз в два-три месяца я получала от него с полевой почты письма. Последний раз он написал мне весной сорок третьего года откуда-то из Галиции, из госпиталя. Ему ампутировали обмороженную руку… И никогда никто уже не сможет рассказать, как Тамаш ушел из мира, который и не пожалел о его гибели…
Музыка усиливается.
Шандор. Так вот какими были ваши свидания, Моника!
Моника. Такова наша жизнь, Шандор… Но тогда мы еще не считали ее такой трагической. Мы плакали, но… Ведь люди плачут и по разбитой вазе… А письма Тамаша… Они были полны юмора. Война выглядела в них каким-то бесконечным водевилем, каким-то нагромождением идей. О боже мой!..
Шандор. Я думал, что мои друзья будут с неудержимой страстью осаждать Фивы.
Моника. О, было и это! Вы даже не подозреваете, каким искушениям я подвергалась…
