МИША (взбешен). Я не знаю, что вы имеете в виду, и не понимаю, чем вы так довольны. Но я хочу сказать совершенно ответственно, что это частная территория, и вы не имеете права… я требую, чтобы немедленно… я имею право, чтобы вывезли и чтобы я мылся…
АП (ласково). Идите в баню. В баньку идите.
МИША. Я не шучу! Я требую, я, наконец, не понимаю… Если такое случилось, то почему нельзя спокойно увезти? Почему в нормальной семье должен жить хищник, не понимаю, здесь, сейчас… почему? Я не государственный человек, я не символ, я не хочу символ, пусть, в конце концов, государство возьмет на себя… Почему всегда я? Почему обязательно мы? Я вправе настаивать, и мне непонятно, почему вы тут ко мне среди ночи, при всем уважении, конечно, при всей любви…
АП (стремительно меняя интонацию). Вы знаете, что я могу с вами сделать? Вы знаете, что я могу с вами сделать всё?
МИША. Господи, Господи.
АП (говорит тихо и стремительно, наступая на Мишу). Вы думаете, мы не знаем про 15 июня 1975 года? Про 19 августа 1986 года? Про 23 апреля 1993 года? Зарплата в конвертах, серая схема приватизации жилья, ложные сведения в пункте 15 налоговой декларации от семь-восемь? Просмотр порнографических роликов, онанизм в уборной? Прыщи перед зеркалом 11 мая 1973 года выдавливал кто? 28 ноября прошлого года окурок бросил мимо урны кто? А там были дети! Там дети были и видели, некоторые потом плакали по ночам — взрослый дядя бросил окурок мимо урны, и ничего ему не было, Боженька, где справедливость?! Так колеблются устои веры, а что может сделать для государства человек без веры? Я буду сейчас, возможно, употреблять слова, несколько непривычные в устах чиновника высшего эшелона.
Приглаживает шевелюру, берет Мишу за руку, выводит на авансцену и далее обращается к залу.
Это такие слова, как холизм, метемпсихоз, овуляция, сука, зараза, хламидиоз. Мобилизация каждого есть дело всех. Цветущая сложность империи изгоняет расслабляющую ауру модернизации. Конфабуляция нашей застенчивой бедности артикулируется экспертократами, создателями новых смыслов. Хватит выживать, пора творить. Боже мой, Боже мой, почему я, рожденный жонглировать мирами, должен паясничать перед этими насекомыми? (Обращаясь к Мише.) Если ты встанешь у меня на пути, сволочь, я тебя загрызу.
МИША. Я никогда… я ничего…
АП. Слов «мой, моя, мое» больше нет. Чья это ванна?
МИША. Его.
АП. Чья это квартира?
МИША. Его.
АП. Чья это жена?
МИША (с неожиданной твердостью). Моя.
АП (с силой беря его за нос). Чей это нос?
МИША (гнусавя). В-в-в… Ваш.
АП. То-то. (К Полковнику.) Вы останетесь здесь. (Зоологу.) Вы подготовите дипломы.
Звонок в дверь.
ПОЛКОВНИК. Это ко мне.
МИША. На всю ночь?
ПОЛКОВНИК (идя к двери). Нет, дольше. Это уж теперь — до конца… Это караул.
Входит караул — двое солдат с разводящим, ярко выраженной азиатской внешности.
МИША. Здравствуйте, здравствуйте. Служу России.
ПОЛКОВНИК. Они не очень понимают.
МИША. Почему?
ПОЛКОВНИК. Гастарбайтеры.
МИША. В смысле?!
ПОЛКОВНИК. Ну а где я тебе местного найду стоять тут целую ночь? Ты, может, будешь стоять?
МИША (испугавшись перспективы). Нет, не надо.
ПОЛКОВНИК. Я, может, Родину буду защищать в случае чего?
МИША. Нет, вряд ли.
ПОЛКОВНИК. Да ты глаза разуй.
Устанавливает караул у двери. Гастарбайтеры сразу же садятся на корточки.
Ты где работаешь-то вообще?
МИША. Ну, я по образованию врач… но сейчас риэлтор.
ПОЛКОВНИК. И что, не видишь? Они же везде, прикинь. ДПНИ знаешь? Ну эти, которые с ними борются.
МИША. Слышал.
ПОЛКОВНИК. Тоже они.
МИША. То есть как — и гастарбайтеры они, и бьют гастарбайтеров они?
ПОЛКОВНИК. Ну. А потом меняются. Где ты сейчас местных наберешь драться? Это же больно.
МИША. Больно, да. Но иногда приятно.
ПОЛКОВНИК. Когда ты кого-нибудь — да, приятно. А когда тебя кто-нибудь, Миша, это ни фига не приятно. Да что я тебе рассказываю — я в театр недавно пошел. «Ромео и Джульетта». Слушаю — что-то ничего не понятно. Акцент какой-то странный. Смотрю — мама дорогая! Ромео — узбек, Джульетта — таджик.
МИША. А публике нравится?
ПОЛКОВНИК. Очень нравится! Тоже в основном молдаване.
МИША. А местные где?
ПОЛКОВНИК. Местные дома сидят, «Дом-2» смотрят. (К караулу.) В общем, ребята, вы тут стоите до трех часов ночи. В три смена. (Разводящему.) Ты в кухне пока поживи, это будет караульное помещение. Миш, сообразишь им тут чайку, ладно? Ну, хоп. Я тогда в штаб.
МИША. Счастливо, счастливо.
Полковник удаляется в комнату дочери.
Э, э! Вы же хотели в штаб!
ПОЛКОВНИК. А я куда иду?
МИША. Это комната Оли.
ПОЛКОВНИК. Так я и говорю.
МИША. То есть вы останетесь?
ПОЛКОВНИК. Ну да.
МИША. Нет, ну зачем так беспокоиться? Давайте мы с женой туда, а вы пока к нам…
ПОЛКОВНИК. Чудак ты, Миша. Зачем же вам в штаб? Вы же штатские люди. В штабе должен находиться кто?
МИША. Командир.
ПОЛКОВНИК. Значит, я должен находиться где?
МИША. В штабе.
ПОЛКОВНИК. Видишь? Так что не беспокойтесь, идите в расположение, занимайтесь по распорядку.
КАРТИНА ВТОРАЯ
Синий свет. Ночь. У двери ванной стоит одинокий Миша. По бокам — неподвижный караул.
МИША (тихо, к двери). Слушай… Ты меня слышишь? Не слышишь. Сколько раз пытался тебе что-нибудь сказать — как в стену. Ты там вообще?
Тишина.
Он там?
Караул молчит.
Или она? Мы же не знаем, оно, она… Слушай, я не очень понимаю, что ты такое, но мне кажется, ты меня не любишь. Может, тебя можно как-нибудь обратно, а? Всосись, втянись. Уйди по трубам. Но это же вещь необратимая. Если уже вылезло, то все… Я что тебе хочу сказать. Я очень давно хочу тебе это сказать. Когда тебя не было, это было, в общем, неправильно. Чего-то не хватало, какого-то, что ли, смысла. Но можно было дышать. И вот ты опять, и сразу же в таком виде. Я все жду, что, может, ты когда-то в другом. Но ты сразу вот в таком, и сразу не помыться. (Боязливо оглядывается на караул.)
Караул молчит.
Слушай, я все понимаю. Не надо мне приписывать, да? Не надо мне говорить, что я тебя не люблю, потому что это неправда. Я, конечно, не совсем понимаю, почему тебя все время надо любить, хотя про тебя ничего не понятно и даже почти не видно. Когда мне что-нибудь надо, тебя не дозовешься, а когда мне надо мыться, ты тут как тут. Я вообще не понимаю, почему ты всегда появляешься в таком виде. Если бы ты там зародилось в виде девочки с косичкой или хоть вот этой, которая зовет, — это ладно, пусть, я только за, живи сколько влезет. Но почему все время в виде зверя?
Легкий рев за дверью.
Вот, вот. Неужели ты думаешь, что так сильнее полюбят? Можно было бы как-то мягче, я не знаю, мурр, мурр… Тебе же не надо, чтобы мы тебя боялись? Это они пусть боятся! Они — да, они не любят, они хотят недра, они пускай там трясутся у себя под одеялом, туда рычи, сюда не надо рычать! Но ты же все время рычишь сюда! Ты рычишь сюда, чтобы боялись они. Но они же не боятся, когда сюда. Они радуются. Почему ты не можешь туда в виде медведя, а сюда в виде матери? Почему ты можешь только сюда в виде медведя, а туда в виде нефти?
Снова рев.
Ничего, ничего. Тут вот стоят… с ружьем. Ты посиди пока там и просто подумай: почему я у тебя всегда виноват? Чем я виноват конкретно? Как в школу пошел, так уже. Еще ничего не сделал, только пришел — кругом виноват. Что интересно, Семенов был не виноват. Семенов считался отпетый, пробу ставить негде, голубям головы откручивал, у первоклассников деньги отбирал. Но почему-то его любили, тащили из класса в класс, прикрепляли отличниц, отличницы с ним занимались — не знаю, чем они там занимались, но меньше всего он был похож на виноватого. Семенов был ужасен, но никогда ни в чем не виновен. Его все жалели. у него была тыща смягчающих обстоятельств. Отец бьет, мать пьет, брат служит в армии. Ты что, герой! А у меня отец не бьет и мать не пьет, и я весь из себя отличник, и каждый раз, когда я отвечал у доски, математик смотрел на меня с раздражением. Как будто я все ему сказал, кроме главного. И у англичанки та же самая история. Они смотрели, как будто я им чего-то недоговорил. Они ждали, чтобы я открутил голову голубю или написал на доске то же, что Семенов. Вот когда Семенов отвечал — у них было полное удовлетворение. Он всегда делал ровно то, что от него ждали. А от меня они не знали, чего ждать, я мог сказать одно, мог другое… Ты меня там слушаешь вообще? А?
Легкое поскребывание.
