сначала историками и критиками – если только вообще оно устанавливается – и притом много позже, когда и сам человек, и время его миновали.
Со мной было иначе. Я сам сознал свое положение и заставил признать его других. Байрон – тоже символическая фигура, но только он жил страстями своего времени и пресытился ими.
Мои страсти были направлены к более благородному, к более неизменному; они затрагивали более важные вопросы жизни, ставили себе более далекие цели.
Бог даровал мне почти все. У меня была гениальность, громкое имя, высокое общественное положение, слава, блеск и умственное дерзновение.
Из искусства я сделал философию, из философии – искусство.
Я научил людей думать по-иному, я придал новую окраску вещам.
Все, что я говорил и делал, повергало людей в изумление. Я взял драму – самую объективную из форм, ведомых искусству, – и сделал из нее особый, личный род творчества, подобный лирическому стихотворению, подобный сонету; я расширил ее пределы, и в то же время я обогатил ее сущность.
Драма, роман, поэма в стихах, стихотворение в прозе, отточенный диалог из области действительности или диалог фантастический – все, к чему я ни прикасался, я украшал, облекал новой одеждой Красоты. Ложь, как и правду, я подчинил законной власти Истины и показал, что правда и ложь – лишь умственные формы бытия.
К искусству я относился как к наивысшей действительности; жизнь я считал лишь одним из проявлений творчества.
Я пробудил фантазию моего века; вокруг меня и обо мне создавались легенды и мифы. Все философские системы я влагал в одну фразу, все бытие – в эпиграмму.
Но, кроме того, было еще во мне и многое другое. Я дал увлечь себя глубоким очарованиям безрассудных, чувственных наслаждений. Мне нравилось быть фланером, денди, законодателем моды. Я окружал себя мелкими натурами и низменными созданиями. Я стал расточителем своего собственного гения и ощущал изысканное удовольствие, сжигая вечную юность.
Утомленный блужданием на высотах – по собственной воле сошел я в низины в погоне за новыми ощущениями. Чем в области мысли был для меня парадокс, тем в области страсти стала для меня извращенность. Желание в конце концов стало болезнью, или безумием, или тем и другим вместе.
Жизнь других уже не значила для меня ничего. Я брал наслаждение, когда мне нравилось, и шел дальше.
Я забыл, что каждый ничтожный поступок повседневности создает или разрушает личность, и то, что делаешь втайне, у себя в комнате, будет когда-нибудь возглашено громким голосом с кровли домов.
Я потерял власть над самим собой. Я не был уже больше кормчим своей души, и сам не замечал этого. Я дал впрячь себя в ярмо наслаждения. И конец был – ужасающий позор.
* * *
Теперь мне остается лишь одно: полное смирение.
Два года я пробыл в тюрьме. Дикое отчаяние владело мной; я предавался горю, один вид которого возбуждал сострадание; я отдавался безумной, бессильной ярости; я был исполнен горечи и презрения, я громко кричал; потом опять мое горе не находило себе выражений, и моя боль оставалась немой.
Я прошел все виды страдания, какие можно себе представить. Теперь я знаю лучше, чем сам Вордсворт, что хотел он сказать своими стихами: «Страдание – вечно, тускло и сурово, и в нем есть сходство с Бесконечностью».
Но хотя я порой и услаждался мыслью, что мои муки будут бесконечны, я все-таки не мог выносить их, потому что они не имели для меня никакого смысла.
Теперь я чувствую, как в моем существе затаилось нечто глубокое, что говорит мне: все в мире имеет смысл – и в особенности страдание.
Это нечто, схороненное во мне глубоко, как клад в поле, – смирение. Это – конечное и лучшее во мне; последнее откровение, которого я наконец достиг, – исходная точка моего нового развития.
Смирение выросло из меня самого, и потому, я знаю, оно явилось вовремя. Оно не могло явиться раньше, но не могло и поздней. Если бы кто-нибудь сказал мне об этом раньше, я не поверил бы. Если бы мне дали его, я уклонился бы. Но я нашел смирение сам, и потому буду хранить его. Иначе я не могу. Оно – единственное, что хранит в себе зачатки жизни, зачатки новой жизни для меня; это – Vita Nuova.
Во всем свете это самое чудесное. Его нельзя добыть, разве – когда откажешься от всего, что называешь собственностью. И только когда все потеряешь – узнаешь, что обладаешь им.
Теперь, когда я убежден, что во мне есть смирение, я вижу ясно и отчетливо, что надо мне делать, что должен я сделать непременно.
Если я говорю так, мне нечего пояснять, что я не разумею здесь никакого внешнего закона, никакого веления. Я отрицаю их существование. Теперь я – еще больший индивидуалист, чем когда-либо был им.
Все мне представляется совершенно ничтожным, если оно не исходит изнутри души. Я ищу новый способ выражать себя. Это – единственное, что меня занимает.
И первое, что я должен сделать, это освободиться от малейшей злобы на мир. Я совсем разорен, у меня нет ни дома, ни угла. Но бывают на свете вещи еще более ужасные, чем это.
И с чистым сердцем могу я сказать, что готов скорее ходить за милостыней из дома в дом, чем выйти из тюрьмы с чувством злобы на мир. Если в домах богатых я не получу ничего, мне подадут бедные. Кто много имеет, тот часто алчен. Кто мало имеет, тот всегда готов поделиться.
Мне было бы все равно – спать летом в прохладной траве, а зимой искать приюта в теплом, густом стоге сена или под навесом большого овина, – лишь бы только в моем сердце жила любовь.
Все внешнее в жизни кажется мне теперь не значащим ничего. Из этого ясно, до какой степени индивидуализма я дошел, или, быть может, еще со временем дойду; ибо путь длинен, и тернии там, где иду я.
Я знаю, конечно, что просить милостыню на большой дороге – не мой удел; и если бы я ночью лежал в прохладной траве, я стал бы писать сонеты к луне.
Если я покину тюрьму, Робби будет ждать меня там, за тяжелыми воротами с железными столбами. Для меня он является символом не только своего личного расположения ко мне, но и расположения ко мне многих других. Кажется, я получу столько, что буду в состоянии прожить на это по крайней мере года полтора; и если я тогда не буду писать прекрасных книг,
