На рассвете, когда вершины сосен выступили в сером небе и запели в ветвях лесные птахи, Гривцов и Катя рухнули в траву на укрытой кустарником поляне.
— Так, — сказал Гривцов, отдышавшись. — Первое: как там у нас с солнцем? Не предвидится. Костер. Сушиться. Греться.
Он натаскал сушняку и поднес зажигалку, но фитиль отсырел, и огня не было.
— Второе. Сушим все, что можно сушить. — И аккуратно разложил на бугорке двенадцать папирос из портсигара.
— Третье. Иди за этот куст, снимай с себя все и кидай сюда — выжму как следует. — Он в смущении отвернулся.
Катя покраснела, хотела что-то сказать, но молча встала и скрылась за указанным кустом. Через минуту оттуда вылетели ее комбинезон и гимнастерка.
— Брюки! — строгим голосом приказал Гривцов.
Вылетели брюки.
— Остальное! — приказал Гривцов еще более строго.
После паузы дрожащий голос из-за куста воспротивился:
— Остальное я сама!
— Только как следует!
Отжав Катины вещи, Гривцов отошел и занялся собой. От комбинезона остались одни лохмотья. Гимнастерка и галифе были в подпалинах. Противнее всего было натягивать вновь сырое белье.
— Катя, — позвал он. — Помнишь, мы в июне были на пляже? Ну, перед войной? Так вот, приказываю: форма одежды — пляжная. И без дураков у меня! Сушиться будем.
Однако форменные подштанники в качестве пляжного костюма были явно неприличны. Подумав, Гривцов сунул ноги в рукава нижней рубашки и после некоторых усилий соорудил шорты вроде тех, в которых Робинзон Крузо гулял по берегу после кораблекрушения.
— Так! — бодро сказал он, довольный своей находчивостью. — Ты готова?
Из-за куста ответили неразборчиво, но интонация была отрицательной.
— Считаю до двадцати…
Он тоже смутился, решил, что уже светло и костра видно не будет, попробовал зажигалку — фитиль подсох, и веселый огонек побежал по куче сухих ветвей. Пламя затрещало, повеяло теплом.
— Иди к костру. Я смотрю в другую сторону. А то силой вытащу.
Они грелись, сидя по разные стороны огня спинами друг к другу.
— Суши брюки, — приказал Гривцов, и Катя стала держать поближе к костру свои влажные брюки, от которых шел пар.
Потом она оделась, он сушил свое и сдерживал вздохи, глядя на тоненькую шейку, торчащую из ворота гимнастерки, и подстриженные на затылке пушистые каштановые волосы.
Вышло солнце. Папиросы высохли, и Гривцов закурил.
— Завтракаем, — скомандовал он, достал из планшета Катин шоколад, разломил пополам, половину снова разломил на две неравные доли и большую дал ей.
По карте из его планшета они попытались определиться. Ничего хорошего из определения не следовало: километров триста до линии фронта. Около ста — до места, где Катю должны были встречать.
Рация не работала. Катя разложила на солнце подмокшие блоки питания.
До вечера им предстояло решить задачу: идти на восток, к линии фронта, держась лесами и кормясь тем, что под ногами растет, или на запад — дня за четыре можно было дойти до назначенного Кате места и попытаться найти ее группу или партизан — кто там ее ждал.
И, сделав все неотложные дела… они замолчали и неуверенно посмотрели друг на друга. И думали оба одно: «А если не дойдем? А если этот день — для нас последний? На фронте загса нет, а здесь — тем более…»
— Черт… — сказал Гривцов беспомощно, — Катя, я люблю тебя…
— Я тебя тоже… — прошептала она, отвела взгляд, сжалась и отодвинулась.
И вдруг Гривцов прояснел, словно нашел самое простое решение:
— Катя, — сказал он легко, и даже засмеялся, — выходи за меня замуж!
— Когда? — спросила она и тоже засмеялась. — Хорошо, Андрюшка, дурак! Конечно выйду!
Изменившимся голосом он сказал:
— Сейчас…
— Ты с ума сошел…
Он сорвался с места, через минуту вылез из кустов с букетиком каких-то белых цветочков, стал на колени, протянул ей и повторил голосом, хриплым от горя, что вот сейчас она скажет «нет»:
— Катя, выходи за меня замуж… — И неожиданно почувствовал, что что-то теплое расплылось в его глазах и поползло вниз по щекам.
— Господи боже мой, — сказала Катя, обняла его, прижалась и со вздохом закрыла глаза.
И в его закружившейся голове какое-то время еще стучало: «Теперь можно и умирать… теперь можно и умирать… Теперь можно и умирать…»
— …Теперь можно и умирать… — медленно возвращаясь в реальный мир, прошептал он в Катины пушистые волосы.
Она вздохнула, пошевелилась, всхлипнула, подняла на него глаза, вытерла слезы и засмеялась:
— Фигушки! Вот теперь умирать тебе никак нельзя! Что я, спрашивается, без тебя буду делать, а? Так что теперь будьте любезны жить, товарищ капитан!
Странное дело: Гривцов мог бы в этот миг поклясться, что никогда не умрет.
Вечером они съели остатки шоколада и тронулись на запад. Гривцов опять волок на себе неработающую рацию: Катя уверяла, что питание высохнет, и все будет в порядке.
За ночь они, по его подсчетам, прошли километров двадцать пять, и на рассвете снова устроили лагерь на поляне. Все было бы неплохо, но есть хотелось невероятно. Гривцов выкурил еще одну папиросу, насильно скормил Кате горсть зеленых метелочек завязи еловых шишек («Витамины!») и приказал играть отбой.
На следующий день, с болью глядя на осунувшееся Катино личико, он плюнул на предосторожности, взвел пистолет и пошел на охоту. Застрелил довольно тощего барсучка и приготовил из него шашлыки. Половину шашлыков он отложил про запас.
На третий день у Кати ожила рация. От радости Катя воспрянула духом. Ночью она вышла на связь. Инструкции были таковы: постараться найти группу, которая должна находиться где-то в этом районе. В случае неудачи искать партизанский отряд и сообщить об этом.
— А я? — озадаченно спросил Гривцов.
— А тебя мы отправим на самолете обратно, — пообещала Катя.
Если б она сейчас знала, что ее обещание сбудется совсем не таким образом, как она себе представляла!
На четвертый день они наткнулись на деревню. Гривцов велел Кате сидеть в лесу, а сам кустами пробрался ближе.
Покосившиеся серые избы стояли безмолвно. Ни визга свиней, ни кудахтанья кур… И эта далекая глухая деревенька была опустошена войной… Выждав с полчаса, Гривцов с пистолетом наготове стал красться к крайней избе. Перемахнул через покосившуюся изгородь в заросший бурьяном огород. Подполз к маленькому оконцу. Затаив дыхание, заглянул в дом…
Старуха в черном вдовьем платке, с темным морщинистым лицом, гладила худую кошку, свернувшуюся у нее на коленях.
Гривцов тихонько постучал в окно:
— Бабушка… Эй…
Старуха вздрогнула. Кошка потянулась и спрыгнула на пол.
— Немцы есть у вас? Я свой, русский…
Испуганно оглянувшись, старуха подошла и отворила окно:
— Ты оружию-то спрячь… Что тебе надо?
Голодом и бедой пахло в бедной избе. Через минуту Гривцов сидел за покосившимся столом и жадно хлебал из миски тюрю из жмыховых лепешек с лебедой, размоченных в воде, а старуха, пригорюнясь, глядела на него и рассказывала:
— Кто куды разошлись все… Человек, почитай, двадцать осталось… Немцев у нас нет, в сорок первом в августе были недолго, и ушли… А полицаи в восьми километрах здесь, в соседней деревне, в Костюковичах, там управа ихня… Каждую вторую неделю приезжают с проверкой, партизан ловить. А только и партизан нет у нас, в нашу деревню не заходили никогда. А вообще есть здесь они по лесам… Вот только четвертого дни к Анне Даниловой заходили четверо, наши, по-военному одеты. Спрашивали тоже, нет ли здесь наших… Ты не их ищешь, сынок?
— Их, — сказал Гривцов. — А куда они пойти могли, мать?..
Старуха посмотрела на него с недоверием и промолчала.
За окном стемнело от туч. Скрежещущий удар пронесся по небесам, и хлынул ливень.
— Я пойду, — Гривцов встал и поклонился ей. — Нет ли еще чего поесть, мать? Там меня в лесу друг ждет… Я летчик, сбили гады меня…
— Куды в ливень иттить? — Старуха недобрым взглядом пробуравила Гривцова, накинула на голову мешковину и пошла вон из избы, сказав от порога:
— Жди здесь… Скоро вернусь.
Не за полицаями ли отправилась старая ведьма, размышлял Гривцов, сидя с пистолетом у стола и водя глазами по окнам. Уйти? Но там, под дождем, Катя… Она совсем ослабла от голода.
Старуха вернулась с маленьким кусочком сала. Завернула его в узелок вместе с двумя лепешками и подала Гривцову:
— Храни тебя господь, сынок… — и перекрестила его.
Он вернулся в лес, промокший до нитки. Катя, нахохлившись, сидела с пистолетом под раскидистой старой сосной.
— Лопай, — весело сказал Гривцов. — Где-то здесь твои. Три дня назад в деревню заходили…
Он поцеловал ее и почувствовал, что лицо ее пышет жаром.
