Он поцеловал ее и почувствовал, что лицо ее пышет жаром.
— Я что-то не хочу есть… — слабо сказала она. — Я, кажется, немножко простудилась…
Если бы Гривцову надо было в этот миг застрелиться, чтоб Катя выздоровела, он сделал бы это не задумываясь.
— Ерунда, — бодро сказал он, не показывая беспокойства. — Мы почти на месте, деревня рядом, ни немцев, ни полиции в ней нет. А ну, за мной!
И уже знакомой дорогой он пришел с Катей в избу.
Увидев их, старуха всплеснула руками, укоризненно покачала головой и принялась разжигать какие-то жалкие щепочки в печи. Поставив на огонь воду в горшке, она выставила Гривцова в сени, раздела Катю, растерла куском жесткой холстины и стала поить горячим отваром душистых трав. Кошка терлась в ноги и мурлыкала.
Катя уснула на печи, укрытая грудой сухого тряпья.
— Через два дня здорова будет, — сказала Гривцову старуха. Она внимательно посмотрела за окно:
— А только утром уйти вам надо. Погода будет завтра, сухо. Вдруг полицаи…
Гривцов заснул на полу. Уже светало, когда старуха растолкала его:
— Скорее бегите! Душегубы с проверкой в деревню пожаловали.
Гривцов различил стук колес телеги и зычный мужской голос:
— Спокойно, бабы! Проверочка! У кого партизан или поросенок — давайте его сюда! — И смех.
На четвереньках пробравшись через огород, Гривцов и Катя побежали через луг к лесу. До леса было метров четыреста. Гривцов рассудил, что разумнее преодолеть их бегом: заметят их вряд ли, а в лес соваться, может, побоятся. Вряд ли полицаев много.
Но в местной полиции служили, видимо, опытные и расторопные ребята, потому что один из них сидел на крыше с винтовкой, удобно прислонясь к печной трубе, и вертел головой по сторонам: он выполнял обязанности боевого охранения.
— Двое к лесу бегут! — заорал он. — От избы Глазычихи! — И, аккуратно прицелившись, выстрелил.
Гривцова толкнуло в спину и бросило на землю. Он вскочил, бросил взгляд на рацию: пуля застряла в ней. Этот железный ящик спас ему жизнь — надолго ли? — но сам стал бесполезен.
Пятеро полицаев уже выбегали за околицу, передергивая затворами винтовок. Один был с автоматом — безотказным немецким «шмайссером».
Гривцов выстрелил несколько раз в их сторону и с удивлением увидел, как автоматчик ткнулся в землю.
— Удачно, — невольно пробормотал он. — Катя, перебежками!
Петляя и падая, они бежали под пулями к лесу.
Из деревни вылетела телега, рослый детина с белой повязкой полицая соскочил с нее, лег с пулеметом на землю и установил прицел.
— Стрелки… — презрительно сказал он и выпустил по бегущим длинную очередь из своего «машиненгевера».
Беглецы уже достигли крайних деревьев, когда пуля попала Гривцову в левое плечо, и, падая, он успел порадоваться, что в левое, а не в правое, потому что он мог стрелять, прикрывая Катин отход.
Он отполз за ствол старой сосны и вложил в пистолет запасную обойму. Катя лежала рядом и с ужасом смотрела на него.
— Давай запасную обойму, — сказал он. — Все. Я прикрою. Беги. Катька — люблю — всегда вместе будем — скорее! Ну!! — и в отчаянии, что она не уходит, жестоко выматерился ей в лицо. — Ну!!
И лишь когда вдали затих шум раздвигаемых ею ветвей, он успокоился, почти обрадовался даже и выглянул из-за ствола.
Полицаи приближались короткими перебежками. Гривцов стрелял, целясь, но они подбегали все ближе, обойма кончилась, он подумал, что не успеет вставить новую, и был прав, потому что они подбежали раньше, и от удара прикладом по голове он потерял сознание.
И увозимый на телеге, со связанными руками, не мог слышать, как в лесу за Катиной спиной клацнул затвор и негромкий голос велел:
— Стоять!
III
Он пришел в себя оттого что голова его билась о дно телеги. Первой мыслью было: «Жив…» Второй: «Катя… что с ней?..» Третья и четвертая мысли появились одновременно и затеяли отчаянную борьбу в раскалывающейся от боли голове: «Расстреляют» и «Бежать! Как угодно, вопреки всем обстоятельствам — все равно сбегу!»
Наверное, эта последняя мысль ясно отразилась в его раскрывшихся глазах, потому что рослый детина, придерживающий между колен ручной пулемет, взглянул на него с ухмылкой и успокоил:
— Теперь не сбежишь, не волнуйся. Побеседуешь немного с начальством — и капут. Приведи в порядок совесть.
Гривцов заскрипел зубами, глядя в его сытое свежее лицо:
— Моя совесть в порядке… А твоя, гад?
Детина загоготал:
— А я ее сховал в надежном месте, пока война не кончится. Чтоб сохранней была! А то истреплется… — И одобрительно подмигнул Гривцову: — А ты ничего, сука, храбрый! Снайпером был, что ли? С двухсот метров из шпалера Моргунку в лоб засветил!
Гривцов скосил глаза и увидел на дне телеги рядом с собой мертвеца с повязкой полицая. «Это тот, с автоматом?.. Хоть одного уложил…»
— Жаль, тебя не уложил… — сказал он детине.
Тот нахлестнул вожжами лошадей и, обернувшись, ласково улыбнулся ему:
— Особенно тебе будет этого жаль завтра утром, когда я тебя вешать буду…
— Посмотрим!..
— Смотреть будут другие. Ты будешь висеть.
Сквозь свежую листву над головой Гривцов видел ясное небо с редкими облачками и думал о том, что Катя, наверное, все-таки ушла и теперь ей сухо в лесу и тепло, и за пазухой у нее две лепешки и кусок сала, и карта в кармане, и обойма в пистолете, и, может быть, она выберется к партизанам, и уж во всяком случае она будет жива завтра утром, когда его уже повесят, и от этой мысли, что она будет жива, когда его уже не будет, на лице его появилось счастливое выражение.
— Чо лыбишься? — поинтересовался детина. — Что второй ушел от нас? Дак ты через час сам скажешь, где его искать.
— Не дождетесь, — сказал Гривцов.
— Дожде-омся, — пообещал детина. — И лучше сразу скажи. А то очень больно будет…
Они въехали в деревню.
— К управе давай! — закричали полицаи со второй телеги, ехавшие вслед за ними.
Управа помещалась в довольно просторном доме, где до войны, видимо, была школа или сельсовет. Над входом лениво шевелился под теплым ветерком красный флаг со свастикой в белом круге.
Толстый человек в немецком френче без погон вышел на крыльцо и обвел подъехавших ленивым взором:
— Так… Одного ухлопали, одного захапали… Так на так. Ну, тащи его ко мне — беседовать будем…
Гривцов сам, превозмогая боль, слез с телеги и шагнул на крыльцо. Пошатнулся. Детина хотел поддержать его. Ребром правой ладони Гривцов рубанул его по горлу. Огромной лапищей детина перехватил его руку и слегка свернул, а другой отвесил легкий подзатыльник, буркнув: «Зря развязал тебя». Это с виду подзатыльник был легким — в голове у Гривцова загудело и поплыли круги…
Толстяк во френче — начальник — долго разглядывал его через стол. Потянулся — ощупал гимнастерку:
— Недавно здесь… Диверсант…. Расскажешь все — будешь жить, обещаю. Что толку нам тебя повесить, сам понимаешь… А так — составим рапорт о твоей группе, мне — благодарность, тебе — жизнь за то, что помог и вину свою осознал. Чем ты виноват?.. Поверил большевикам, обманут… Ну, когда вас выбросили? Молчишь… Николаев! Николаев, проведи «товарища» на экскурсию.
Николаев, тоненький юноша с нервным лицом, подошел к сидящему Гривцову:
— Позвольте руки…
Он ловко связал ему сзади руки и сделал приглашающий жест:
— Прошу…
В полуподвальном помещении, где свет скупо проникал сквозь маленькое пыльное окошко под потолком, Гривцов увидел деревянный топчан, весь в засохшей крови. Николаев вежливо произнес:
— Прошу садиться… Зубной боли не боитесь? — и указал на обшарпанную бормашину. Гривцов невольно стиснул зубы.
— Простите, вы женаты? — Николаев говорил необыкновенно светским тоном. Он взял кузнечные клещи и повертел их в тонких белых руках… Потом потрогал маленькие щипчики: — Вы, наверное, не привыкли ухаживать за своими ногтями…
Гривцова затошнило… Николаев, внимательно следящий за его побледневшим лицом, ногой подвинул по цементному полу жестяной таз:
— Вам дурно? Простите, воды здесь нет. Разденьтесь, пожалуйста.
Он зажег керосиновую лампу и стал накалять на ней вязальную спицу:
— Инструменты стерилизуем — чтоб не занести инфекцию.
В дверь просунулся детина:
— К господину начальнику!
Николаев с неудовольствием поморщился:
— Мы прощаемся с вами ненадолго, дорогой… Возвращайтесь.
Начальник за столом ел землянику из блюдечка.
— Как тебе наша амбулатория? Ну, рассказывай…
И Гривцов с ужасом услышал свой голос, произнесший:
— Что вы хотите знать?
Начальник оживился:
— О, вот! Когда вас выбросили с самолета? Парашютисты? Или переходили фронт пешком?
