На каждый вопрос Маруся молча кивала. Она сидела спиной к Амираджиби и неторопливо одевалась.
— В семье у вас никто туберкулезом не болел?
Маруся отрицательно мотнула головой.
— С туберкулезниками не приходилось общаться?
Маруся тихо засмеялась.
— Приходится…
— Где?.. Здесь?.. У нас?..
— Где же еще?
Глаза у доктора округлились.
Маруся повернулась и, увидев испуганное лицо, совсем рассмеялась:
— Все из хозвзвода — это «туберкулезники…» Летчики их так называют: «туберкулезники»…
Теперь они смеялись вместе. Амираджиби снял халат и сел к столу.
— Значит, так, уважаемая барышня, — начал он, — от работы на кухне я вас отстраняю, это первое! Второе — надо менять климат. Организм у вас молодой… Уверен… Все обойдется.
— Все. Сгорел Мухин… Эх, дурак был парень, — сказал Мухин, шофер командующего, и включил дворники.
Дорога сразу возникла перед ним. Вместе с грузовичком, обрызгавшим стекло.
— Ничего, Мухин, ничего, друг, — сказал Белобров, — что решают пять минут? Ничего они не решают… Покушай лучше шоколада…
И он протянул Мухину плитку с заднего сиденья.
— Дай-ка я еще свинчу… — сказал Дмитриенко и полез под реглан к Белоброву. — Там лейтенант — зверь, но ордена уважает… И кашне давай, твое чище… — и он принялся свинчивать Красное Знамя с кителя Белоброва.
— Все, — простонал Мухин и сунул в рот кусочек шоколада, — он по грязи увидит… Грязь какая…
— Не увидит он по грязи, — сказал Белобров, — ты знаешь, какой ты человек, Мухин?! На таких людях ВВС стоят, вот какой ты человек! Ты шоколад-то очень не лопай. Он — чтоб не спать.
— Весь китель издырявили, — сказал Дмитриенко, — зато показаться не стыдно…
Вся грудь его была в орденах. К двум своим он добавил четыре одолженных.
Мухин приоткрыл форточку и выплюнул шоколадку.
— Ты нам, Мухин, потом свою фотокарточку подаришь… Подаришь, а, Мухин?
— Ладно травить-то, товарищи офицеры, — хохотнул Мухин. — Здесь встать?
— Нет уж, ты к крылечку… И погуди…
— Гудеть не буду, — сказал Мухин и погудел.
Большая машина командующего остановилась у крылечка комендатуры. На крылечко сразу же выскочил розовощекий лейтенант. В растекшихся от дождя окнах тоже возникли лица. Дмитриенко в расстегнутом реглане, странно придерживая его рукой на коленях, поднялся на крылечко, протянул руку лейтенанту, и они оба исчезли в комендатуре. Лейтенант был тот самый, знакомый Белоброву по дню приезда. И автоматчик был тот же. Сейчас он, что называется, ел глазами машину командующего. И Белобров на всякий случай отодвинулся поглубже.
— Все, — сказал Мухин, посмотрев на часы и продолжая сидеть неподвижно. — Вы как хотите, я поехал… Ну, ей-богу…
— Гудни, Мухин, — попросил Белобров.
— Нет. Я вас понял, гудеть не буду… — сказал Мухин и погудел. — Сколько раз я этот рентген на ТЦБ проходил, даже не знал, что он туберкулез легких выявляет… Говорят, от него сырое мясо помогает…
И еще раз сильно загудел.
В окне комендатуры опять появились лица, потом дверь открылась, оттуда вышел Черепец в рабочей робе, растерянный и с одеялом под мышкой. Глаз у него заплыл, и Белобров подумал, какое точное все-таки слово «фонарь». За ним лейтенант — начальник губы, за ним Дмитриенко с длинной папиросой и в орденах. Дмитриенко что-то рассказывал лейтенанту…
— Ну, теперь он рассказывать станет… — завопил Мухин и страшно загудел.
Дмитриенко пожал руку лейтенанту и побежал к машине.
— У Шорина сеструха этим болела, — говорил Дмитриенко Черепцу. — На пищеблоке, конечно, с этим нельзя, но на юге сразу поправится.
— И еще ягода морошка от этого помогает, — Мухин тронул машину, — здоровая ж баба… Конь…
Он кивнул в зеркало.
Автоматчик на крыльце на всякий случай взял на караул, а лейтенант приложил руку к фуражке.
У пирса на погрузке стоял транспорт «Рефрижератор-3». Он казался не кораблем, а каким-то недостроенным домом или складом, пузатым и надежным. Вся палуба его была заставлена бочками, дымила труба.
Белобров, Дмитриенко и Черепец спустились к пирсу. Было ветрено. Залив надулся и почернел. Подъехал грузовик. Из кабины вылезла Мария Николаевна с укутанным в несколько одеял ребенком. Из кузова выпрыгнули Шура и матросы. Дмитриенко и матросы стали вытаскивать вещи, а Белоброву сунули ребенка. Пошел дождь, Мария Николаевна встала позади Белоброва с зонтиком, прижимая локтем большую лакированную сумочку, время от времени нащупывая что-то на груди.
— Что-нибудь говорит? — громко спросил Белобров у Марии Николаевны, она плохо слышала.
— Он завтра в школу идет, — крикнула Шура от грузовика, — что, мало каши кушали?
И с азартом стала помогать сгружать знакомую Белоброву швейную машинку.
Дождь забирал все сильнее. Медленно подъехал и встал на сухое место аэродромный «пикап». Из кузова, из-под брезента, выбирался Артюхов. Шофер открыл дверцу, оттуда вылезла Маруся и потащила за собой большой фанерный чемодан с замочком и сетку с валенками. Она была растеряна и делала все медленно.
— Полундра, — сказал Черепец, — стоп.
И, пройдя через лужу, схватил Марусю за чемодан.
— И чего вы на меня, девушка, так крепко обижаетесь?
Подбитый глаз у него задергался. Маруся не выдернула ручку чемодана, она смотрела мимо него, куда-то на залив.
— А чего мне на вас обижаться…, — она продолжала стоять, — старшина и старшина… у ВВС много старшин.
Они стояли под дождем. Черепец молчал, молчала и она.
— Бабушку поцелуй, балбес, — кричал рядом с ними какой-то майор из морской пехоты.
— Я им отрез ваш вручить хотел и ватин с прикладом, они не взяли, — сказал Артюхов, высунувшись в окошко «пикапа». Он был обижен за Черепца до последней степени и гневно грыз баранку.
— Ладно, я возьму, — вдруг сказала Маруся.
Артюхов поспешно полез в кузов, достал набитую наволочку, передал Черепцу, а тот Марусе.
— Хорошая длина выйдет, — вдруг лихорадочно заговорил Черепец, — за модой не гонись, тебе тепло требуется, хотя немного приталить будет неплохо… Когда сошьешь, сфотографируйся, фотокарточку мне пришли.
Он помолчал.
— Красива северная природа, — добавил он, — хотя южная тоже ничего себе. Может, прогуляемся… Ваш буксир еще не зачалил…
И они пошли вдоль пирса. Он нес одной рукой чемодан и валенки, а другой вел ее под ручку. На рабочих ботинках его не было шнурков.
Орали чайки, ходила волна по заливу.
С буксира на транспорт заводили конец. Плечи Маруси и Черепца потемнели от дождя, ветер рвал полу ее тяжелого пальто.
— Давай посидим, — сказал Черепец. Смахнул рукой воду с цементной скамьи. Они сели, в кармане у Черепца была баранка, он размочил ее в луже, и они молча стали бросать кусочки чайкам. То он, то она. И Черепец подумал, что, наверное, сегодня лучший день в его жизни. И что он его всегда будет вспоминать.
— У меня легкая форма, — вдруг сказала Маруся, — Амираджиби сказал, мне детей иметь можно будет… Я девушка здоровая, поправлюсь…
— У-у-у-у-у… — загудел рефрижератор.
Шофер домел веничком кузов, закрыл борт. Белобров сунул ему тридцатку.
— Ну вот и все, — сказала Шура и оглядела дома, базу, размытые дождем сопки, серые корабли под скалой. — Все, как сон, Сашенька, как сон!
Не прощаясь, взяла ребенка и, криво ступая, пошла по трапу. За ней поднимался Дмитриенко с открытым зонтом. На палубе ветер сорвал брезент со штабеля бочек. Помощник ругался в мятый жестяной рупор. Транспорт опять загудел.
— Ну, бывайте здоровы, — и Маруся по очереди пожала руки Черепцу и Артюхову. И потом еще раз Черепцу. — Ждите нас с песнями.
И, забрав в обе руки вещи, не оборачиваясь, полезла по трапу.
Майор из морской пехоты заиграл на аккордеоне танец маленьких лебедей. Матросы с грохотом потащили наверх трап. Буксир сипло гуднул и стал вытягивать транспорт. Все закричали. Шура с палубы замотала головой. Потом ткнулась лицом в одеяло, в которое был завернут ребенок, и заплакала. Маслянистая спокойная полоса воды между транспортом и пирсом все увеличивалась. Тугой ветер с залива вырвал у Марии Николаевны зонт, он закачался на воде. Мария Николаевна тоже заплакала, не то из-за зонта, не то вообще. Все кричали с палубы и с берега, это был крик, в котором нельзя разобрать слов. Майор играл вальс. Подъехал «виллис», из него выскочила Настя Плотникова и замахала рукой, а Шура опять закивала головой.
Маруся стояла на самой корме у штабеля бочек рядом с вылинявшим флагом, так и не выпустив чемодана и узлов. Она смотрела на Черепца и на пирс долго и неподвижно. Тугой сырой ветер все дул и дул с залива, транспорт отходил. За транспортом двинулся «Бобик» — большой морской охотник — корабль охранения, матросы с него показывали на зонт в воде и смеялись.
