— Десять тысяч рублей? — повторил Шустров. — Это смешно. Удачную фильму посмотрит не менее миллиона человек, каждый заплатит в кассу в среднем полтинник. Минус затраты на производство и комиссия театровладельцев, плюс продажа за границу и торговля фотооткрытками — чистого барыша выйдет не меньше двухсот тысяч.
— Сколько? — ахнул Мефистов.
— А в год мы намерены производить таких картин не менее дюжины. Вот и считайте, — спокойно продолжил Андрей Гордеевич. — Притом учтите, господа, что «стар» будет получать у нас до трехсот рублей за день съемки, актер второго плана вроде господина Разумовского или госпожи Регининой — сто, третьего плана — пятьдесят. И это не считая всенародного обожания, которое обеспечит наша собственная пресса вкупе с гениальным даром Ноя Ноевича создавать сенсации.
Внезапно поднялась Элиза. Ее лицо пылало вдохновением, в высокой прическе мерцали жемчужные капельки.
— Где во главе угла оказываются деньги, настоящему искусству конец! Вы подарили мне эту розу, и она, конечно, прекрасна, но вы ошибаетесь, когда называете ее живой! Она умерла, как только вы подвергли ее золотому плену! Она превратилась в мумию цветка! То же и с вашим кинематографом. Театр — это жизнь! И, как всякая жизнь, он одномоментен, неповторим. Точно такого мгновения никогда больше не будет, оно неостановимо, и именно поэтому прекрасно. Вы, фаусты, мечтающие остановить прекрасное мгновение, не возьмете в толк, что зафиксировать красоту нельзя, она тут же умрет. Об этом и пьеса, которую мы сегодня сыграли! Поймите, Андрей Гордеевич, вечность и бессмертие — враги искусства, я боюсь их! Спектакль может быть хорошим или плохим, но он живой. А фильма — это муха в янтаре. Совсем как живая, только мертвая. Никогда, вы слышите, ни-ко-гда не стану я играть перед этим вашим ящиком с его стеклянным зраком!
Боже, до чего она была хороша в этот миг! Эраст Петрович прижал к левому боку ладонь — защемило сердце. Он отвел глаза, сказал себе: «Да, она прекрасна, она — волшебство и чудо, но она не твоя, она тебе чужая. Не поддавайся слабости, не теряй достоинства».
Надо сказать, что математически сухое выступление Шустрова мало кому понравилось. Предпринимателю если и похлопали, то из вежливости, а вот страстную речь Элизы встретили одобрительными криками и рукоплесканиями.
Гранд-дама Регинина громко спросила:
— Стало быть, сударь, вы расцениваете меня втрое дешевле, чем госпожу Альтаирскую?
— Не вас, — стал объяснять ей предприниматель, — а весомость вашего амплуа. Видите ли, я намерен активно использовать при съемке новый прием под названием «блоу-ап», то есть показ лица актера во весь экран. Для этой техники предпочтительны лица безупречно привлекательные и молодые…
— …А старые хрычи и хрычовки вроде нас с вами, Василисочка, кинематографическому бизнэсу не интересны, — подхватил резонер. — Нас выкинут, как изношенные башмаки. Однако на все воля Божья. Я старый калач, и от бабушки ушел, и от дедушки, а от кинематографа подавно укачусь. Правда, лисичка-сестричка? — обратился он к своей соседке Лисицкой.
Но та смотрела не на Разумовского, а на миллионера, улыбаясь ему приятнейшим образом.
— Скажите, милый Андрей Гордеевич, а намерены ли вы делать картины готического направления? Я читала в газете, что американская публика полюбила фильмы про вампирш, колдуний и ведьм.
Поразительная все-таки у господина Шустрова была особенность — учтивейшим тоном говорить людям ужасные вещи:
— Мы думаем об этом, мадам. Но исследования показывают, что даже отрицательная героиня, будь то колдунья либо вампирша, должна обладать привлекательной внешностью. Иначе публика не станет покупать билеты. Думаю, с вашим специфическим лицом крупного плана лучше избегать.
«Специфическое лицо» Ксантиппы Петровны немедленно рассталось с улыбкой и исказилось презлобной гримасой, которая шла ему гораздо больше.
Разговор о кинематографе вскоре заглох, хоть Шустров и пытался к нему вернуться. Когда все встали из-за стола и разбрелись кто куда, он подошел к Эрасту Петровичу и стал объяснять, что киносценарист — очень перспективная профессия, сулящая большую славу и огромные доходы. Капиталист предложил устроить встречу со своим партнером, мсье Симоном, который сумеет рассказать об этом лучше и вообще очень занимательный человек. Но Фандорин ни перспективной профессией, ни занимательным партнером не заинтересовался и поспешил отделаться от нудного собеседника.
Тогда Шустров взял в оборот Элизу. Отвел ее в сторону и начал что-то говорить с очень серьезным видом. Она слушала, вертя в руках золотую розу, и благосклонно улыбалась. Наглец позволил себе взять ее за локоть, а она не отстранилась. И уж совсем не понравилось Фандорину, что молодой человек вывел ее из комнаты. Эраст Петрович проходил мимо с сигарой и слышал, как Шустров сказал:
— Элиза, мне нужно поговорить с вами наедине по важному делу.
— Что ж, проводите меня до уборной, — ответила она, скользнув быстрым взглядом по фандоринскому лицу. — Я хочу снять грим.
И они вышли.
«С меня довольно, — сказал себе Эраст Петрович. — Мне нет до этой женщины дела, но наблюдать, как она флиртует с мужчинами, незачем. Это отдает захер-мазохизмом». Он прикинул, когда можно будет удалиться, чтобы это не выглядело афронтом, и решил, что минут через десять.
Ровно через десять минут он подошел к Штерну и шепотом попрощался, попросив не привлекать к его уходу ничьего внимания.
Ной Ноевич выглядел то ли расстроенным, то ли озабоченным. Вероятно, его встревожила речь мецената.
— Блестящий дебют, блестящий, поздравляю, — пробормотал он, пожимая Эрасту Петровичу руку. — Давайте думать о следующей пьесе.
— Б-беспременно.
С облегчением Фандорин направился к выходу, лавируя между актерами и гостями, большинство которых держало в руках чай или коньячные рюмки.
Двери сами распахнулись навстречу Эрасту Петровичу. Он едва успел подхватить Элизу, буквально ударившуюся об него всем телом. На ее лице застыла маска ужаса, из-за расширенных зрачков глаза казались черными.
— А-а-а… — простонала она, кажется, не узнавая Фандорина. — А-а-а-а…
— В чем дело? Что случилось?
По коридору бежал Шустров, утирая платком лоб.
— Что вы с ней сделали, черт бы вас побрал?! — крикнул ему Эраст Петрович.
— Там… — Предприниматель, всегда такой спокойный, указывал куда-то дрожащим пальцем. — …Там, в уборной… Элиза взяла ключ со щита, открыла дверь… А там… Нужно вызвать полицию! Телефон… Где телефон?
Мертвец лежал в уборной, прямо под дверью, в позе зародыша — скрюченный, прижавший руки к животу. Стараясь не наступить в огромную лужу крови, Фандорин осторожно взял из разжатых пальцев складной нож с очень острым, слегка изогнутым лезвием.
— Рассекуха, — сказал за спиной Маса.
— Без тебя вижу. Отодвинься, никого не подпускай. Здесь много с-следов, — не оборачиваясь, сухо велел Эраст Петрович.
В комнате повсюду были пятна крови, кровавые отпечатки рук покрывали изнутри дверь, на полу виднелись красные следы остроносых подошв. Именно такие были на кавалерийских сапогах покойника.
— Пустите меня! — послышался сердитый голос Штерна. — Это мой театр! Я должен знать, что тут произошло!
— Входить не с-советую. Полиции это не понравится.
Ной Ноевич заглянул в уборную, побледнел и перестал настаивать, чтобы его пустили.
— Бедный мальчик. Его зарезали?
— Пока не знаю. Полагаю, корнет умер от потери крови. Широкая резаная рана живота не вызвала мгновенной смерти. Он метался по комнате, хватался за дверную ручку, потом силы его оставили.
— Но… почему он не выбрался в коридор?
Фандорин не ответил. Он вспомнил, как по дороге на банкет проходил здесь и удивился, что дверь заперта на ключ. Оказывается, Лимбах лежал всего в одном шаге, к тому времени, очевидно, уже мертвый или потерявший сознание.
— Море крови, — обернувшись, сообщил остальным Штерн. — Гусара зарезали или же он сам зарезался. В любом случае, завтра мы снова будем во всех газетах. Репортеры вмиг разнюхают, что юноша был поклонником Элизы. Кстати, что она?
— С ней Симочка, Зоя Дурова и Простаков, — ответила Василиса Прокофьевна. — Бедняжка в полуобморочном состоянии. Представляю себе, каково это — открыть дверь в собственную уборную и увидеть такое… Не знаю, как она это переживет.
Сказано это было с особым значением, которое Фандорин отлично понял.
— По крайней мере теперь ясно, почему корнет не бесновался на премьере, — хладнокровно заметил Разумовский. — Интересно, как он вообще сюда попал? И когда?
Ступив на носок между брызг крови, Фандорин потянул за уголок картонку, что высовывалась из кармана парадного красного доломана. Это был пропуск на артистический этаж, без которого в день премьеры постороннего сюда не пустили бы.
