Надя. А кто ваша жена?
Ларс. Она вышла за меня, чтобы уехать в Швецию, а я женился на ней, чтобы жить в России.
Надя. И вам это разрешают?..
Валюша. Ура! Мы ломим: гнутся шведы!
Владимир Иванович. Папаша, а вы, собственно, к кому?
Только теперь компания заметила, что среди них появился посторонний. Это старик, ему под восемьдесят, но он статен, прям, в его фигуре есть даже что-то щегольское, но это не подкреплено соответствующей одеждой.
Старик. Я знал секрет этой калитки… Как войти. Простите. Еще раз простите. Щеколду не вниз, а вверх, отвести чуть — чуть вправо и на себя. Но чуть — чуть, если резко, снова захлопнется.
Паша. «Милой Лизаньке от Коки».
Старик. Я получил письмо, незнакомый почерк.
Петушок. Брянск, улица Космонавтов, 43.
Старик. Тридцать четыре, но меня нашли.
Паша. «Милой Лизаньке от любящего Коки». Старик. У меня была боковая полка. Люди всю ночь туда — сюда… Пальто по лицу.
Валюша. Мы недавно сюда приехали.
Старик. Я понял. Позвольте представиться. Николай Львович Крекшин. Елизавета Михайловна звала меня Кокой. У нас все Николаи были Коками…
Паша (Петушку). Там, наверху, на туалетном столике стоит фотография. (Коке.) Ваш профильный портрет. Почему-то с балалайкой.
Кока. Да, да, в профиль… Проклятый портрет! Господи, как трудно вымолвить «покойная». Петушок. Паша, а ты откуда знаешь?
Кока. Он посадил меня перед фотографическим аппаратом и дал в руки балалайку. Почему балалайку? Зачем я ее взял? Какая глупость!..
Паша. У меня большая коллекция дагерротипов.
Во время последней сцены Надя в бабушкином старинном платье цвета чайной розы сидела прямо против Коки. Вдруг она выпрямила спину, шея ее будто удлинилась, изящно, изогнув ручку, она произнесла свою фразу.
Надя. Нынче отменная погода, не правда ли?
Кока вздрогнул, побледнел, и, вытянув перед собой руки, двинулся, словно сомнамбула, в сторону Нади.
Кока. Лиза!.. Лизанька!.. Господи! Откуда ты здесь…
Ноги у Коки подкосились, и, не дойдя до Нади двух шагов, он рухнул на пол.
Валюша. Ну вот, испугали старичка.
ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ
Веранда старого бабушкиного дома имеет теперь вид обжитой и даже праздничный. Большой овальный стол покрыт белоснежной скатертью. Свечи в бронзовых подсвечниках, высокие красные бокалы толстого стекла, изысканная ваза с фруктами…
Друг другу из рук в руки передают «колонисты» старые письма, открытки. Безостановочное кружение белых конвертов. За столом все обитатели дома. На противоположных сторонах — Надя и Кока. Надя в бабушкином наряде, как в конце первого действия. На голове у Коки широкополая серая шляпа.
Перед Надей кипа бабушкиных писем. Некоторые из них, очевидно, уже прочитанные, лежат перед Кокой.
Надя берет очередное письмо, читает вслух.
Надя. «Милый Кока! Затрудняюсь себе представить, что настанут дни, когда ты будешь уже не милым Кокой, а почтенным Николаем Львовичем Крекшиным. Однако, коль все же представляю, в моем воображении рисуется седой авантажный господин, восседающий в высоком вольтеровском кресле, а подле кружатся и стрекочут многочисленные дети и внуки его, то есть твои. Но моей фантазии недостает вообразить ту, которая будет восседать рядом с тобой, я лишь вижу подголовник ее кресла, затянутый тонким кружевом, и маленькую скамеечку у ее ног, обитую лиловым бархатом. Но кто она? Однако кто бы она ни была — я благословляю ее. Пусть достойно и счастливо идет она по жизни, опираясь на твою твердую руку. Я же всю жизнь буду помнить нежность этой руки, когда ты — помнишь? — выпустил в окно мотылька, коснулся моих волос и оставил на них белый след пыльцы. „Мой маленький Пьеро“, — сказал ты мне, и мы стали говорить о Блоке, о том, что актеров, разыгрывающих его „Балаганчик“, надо гримировать пыльцой бабочек и цветов. Боже, как красиво ты говорил тогда, милый Кока! И как славно мы молчали потом. Казалось, мы прожили тогда целую жизнь, и пыльца на моих волосах превратилась в настоящую седину. Обнимаю тебя, мой ангел. Мне так много хочется тебе сказать, прочесть, рассказать. Хорошо, что ты и так все знаешь. Твоя Лиза».
Прочитав письмо, Надя передает его сидящему рядом с ней Паше, тот — Валюше, Валюша — Владимиру Ивановичу, Владимир Иванович — Ларсу, Ларс — Петушку… Пройдя по кругу, письмо попадает к Коке.
Кока. Это было здесь, в июне. Мотылек запутался в занавеске, я освободил его и выпустил в это окно. Но мотылек не взлетел в небеса, он упал на клумбу, подергался, подергался и замер. Слишком много пыльцы осталось на моих пальцах.
Петушок. Пыльца на пальцах…
Кока. Я ей так ничего и не сказал о гибели мотылька. И даже сделал вид, что провожаю его полет глазами. Разве мог я ей признаться, что погубил божью тварь?..
Валюша. Ох, и страшно жить на белом свете, господа!
Кока. Раньше здесь, на верхней полочке, в буфете в укромном месте стоял графинчик с водочкой. И мы по одному отлучались в эту комнату и прикладывались к рюмочке. Для храбрости. Гусары!.. Сами же запасались и сами потом тайно отлучались.
Надя (читает письмо). «Милый Кока! Вчера в два часа пополудни приехала домой, меня не ждали, думали, что я не приеду раньше четверга… нет, пятницы. По дороге так скучно было, такая тоска напала, что я вздремнула и проспала четыре часа. Приехала сюда, еще большая тоска напала. Так что я скоро отсюда удеру. Пока, всяких благ тебе и вашим. Твоя Лиза».
Кока. Каждое лето нас разлучали каникулы. Я ехал к себе, в Нижегородскую, она сюда — и мы лишь переписывались. Где вы нашли эти письма?
Петушок. Шкатулка на дне сундука.
Кока. Чудо! Это чудо!
Надя. Послано в Москву.
Кока. Нынче молодые люди на лето уезжают от родителей, а мы напротив — лето для батюшки с матушкой, для их радостей и утех. Но — расставаться с друзьями, с любимыми… Я проклинал лето!
Надя. «Меня мучает, что я не поцеловала тебя последний разок в вокзале. Всю дорогу об этом думала. Николай, скоро увидимся!»
Паша. Николай Львович, у вас шикарный головной убор.
Кока. О да! Европейский фасон. Венская фирма. Сегодня я хочу выглядеть элегантным. «Ты всегда мечтала, что, сгорая, догорим мы вместе — ты и я, что дано в объятьях умирая, увидать блаженные края».
Ларс. Браво, браво!..
Кока. Блок. Так сейчас не пишут.
Валюша. Так сейчас не любят.
Кока. Вы не подумайте, нам тоже трудно было решиться на меха и бриллианты. Но подарить даме колечко — это же пропасть удовольствия!.. (Про платье, которое на Наде.) Это платье — тоже подарок. Я купил его на Кузнецком в магазине Коше. Сколько искорок было в глазах у Лизы, когда я раскрыл коробку!..
Надя. А я сама себе кольца и брошки покупаю. В табачном киоске. Там дешевые, зато можно часто менять. Брошку с Есениным недавно выпустили. Рубль девяносто семь. Мой любимый поэт.
Кока. Оно было выставлено в витрине на Кузнецком и очень мне понравилось. К нему еще полагалась такая мантилья… Я отдал все, что у меня было, и с картонкой шел пешком через всю Москву. На извозчика уже ничего не осталось. Сейчас любят, чтобы вместе жить, а не для того, чтобы вместе умереть.
Надя (читает). «Кокоша, мой милый, умница ты моя, чувствую себя недурно; и погода великолепная, а вчера была буря, дождь, ломало деревья».
Паша (Петушку). Тебе бы пошла шляпа Николая Львовича.
Петушок. Нет, я человек кепи. Я как-то давно для себя решил — я человек кепи.
Паша. Ты ошибся, ты человек шляпы.
Кока. Я все продавал, от всего избавлялся, но эту шляпу, европейский фасон, — нет! Обшил коробку мешковиной и возил за собой повсюду. Так что, извините, дать примерить не могу-с.
Надя. Хороший почерк, я все понимаю… (Читает письмо.) «Я часто надеваю подаренное тобой платье, сажусь к столу, открываю шкатулку с твоими письмами и читаю их одно за другим. Я слышу твой голос, вижу блеск твоих глаз, моего лица касается твое дыхание — и грусть моя тает, улетучивается, словно облако под порывом свежего ветра. Пиши мне чаще. Твоя, твоя Лиза».
Кока. Твой Кока.
Пауза.
Валюша. Посмотрите, какой перстень у нашего Паши.
Владимир Иванович. Считай, пальчик тысчонку стоит.
