По дороге он попросил напарника еще раз продемонстрировать результат тренировок. Время было вечернее, почти ночное, «изотта» мчалась средь пустырей и бараков недоброй славы Сокольничьих улиц, и заливистая трель, которую исторг Девяткин, приложив к зубам сложенные колечком пальцы, прозвучала зловеще. Если где-то неподалеку через темноту брел припозднившийся прохожий, у бедняги, верно, душа ушла в подметки.
После репетиции, уединившись с Жоржем в пустой гримерной, Эраст Петрович рассказал ему о результатах расследования.
Последовательность событий, согласно фандоринским выводам, была следующая.
Из ревности и зависти к успеху партнерши Смарагдов осуществляет гнусный трюк с гадюкой.
Царь поручает своему подручному выяснить, чьих это рук дело. Мистер Свист докладывает шефу о виновности актера. Сознавая, что успех в высшей степени прибыльных гастролей «Ковчега» зависит в первую очередь от Элизы, и опасаясь, что Смарагдов подстроит ей какую-нибудь новую каверзу, Царь приказывает устранить угрозу. С его точки зрения (и он оказывается прав), для труппы лишиться такого премьера — потеря невеликая. Когда Свист является к Ипполиту с вином, актер ничего плохого не подозревает. Вероятно, им и раньше доводилось выпивать вместе. Бывший полицейский подсыпает в «Шато Латур» яду. Если б во втором кубке не было трещины, инсценировка самоубийства полностью бы удалась.
Со вторым убийством не все ясно. Очевидно, Лимбах задолжал Конторе много денег и не желал их отдавать, причем всячески уклонялся от объяснений — одну подобную сцену Фандорин видел перед входом в театр. Во время премьеры «Двух комет» Свист откуда-то прознал, что Лимбах прокрался в уборную Элизы и ждет ее там — вероятно, чтобы поздравить тет-а-тет. Тут уж корнету от разговора было не уйти. Видимо, дело закончилось ссорой, и Свисту пришлось пустить в ход рассекуху. Убийство скорее всего было непреднамеренным — иначе преступник добил бы жертву. Вместо этого в панике он выбежал в коридор и ждал там, пока раненый не затихнет. Дубликат ключа, вероятно, был сделан корнетом — специально, чтобы прокрасться в уборную. Можно предположить, что Свист выяснил это во время их бурного объяснения. Пока он держал дверь, не давая раненому выбраться в коридор, у Свиста возник план. Если он запрет дверь ключом, взятым со щита, а второй обнаружится у мертвеца, все будут уверены, что Лимбах закрыл себя сам и сам же взрезал себе живот. Для этого достаточно сунуть в руку покойнику нож, что и было исполнено. Однако, как в случае с кубком, Мистер Свист опять проявил невнимательность. Он не заметил, что умирающий вывел кровью на двери первые буквы фамилии «Липков», что в конечном итоге и вывело полицию (скромно сказал Фандорин) на след.
Девяткин слушал с напряженным вниманием.
— Когда всё закончится, вам нужно написать про это пьесу, — заявил он. — Это будет сенсация — криминальная драма по свежим следам злодеяния! Ною Ноевичу идея понравится. А жадному до барышей Шустрову того паче. Я бы мечтал сыграл Свиста! Вы напишете для меня эту роль?
— Сначала сыграйте самого себя, — остудил его Эраст Петрович, внутренне уже раскаиваясь, что связался с актером. — Нынче ночью. Только смотрите: в нашем с вами театре п-провал может закончиться смертью. Настоящей.
Нисколько не устрашенный, Жорж воскликнул:
— Тогда давайте репетировать! Что я должен буду делать?
— Художественно свистеть. Считайте это подготовкой к роли Мистера Свиста. У каждой уважающей себя московской шайки есть собственная манера к-коммуникации. Это как в животном мире — звуковой сигнал выполняет двойную функцию: чтоб распознавали свои и чтоб боялись чужие. Я собрал целую музыкальную коллекцию бандитских посвистов. Сухаревская банда некоего Циркача, которую наши д-друзья некоторое время назад отогнали от сытной кормушки, пользуется вот такой трелью. — Эраст Петрович сложил пальцы особенным образом и выдал гулкий, разухабистый свист, хулигански прокатившийся по пустому театру. — Ну-ка попробуйте повторить.
— А зачем? — подумав, спросил Девяткин.
— Давайте договоримся. — Фандорин вежливо улыбнулся. — Если я поручаю вам что-то, вы не раздумываете и не спрашиваете «зачем», а просто делаете это. Иначе наша з-затея может плохо кончиться.
— Как в армии? Приказы не обсуждаются, но исполняются? Слушаюсь.
Ассистент попросил командира показать еще раз, а потом, к удивлению Эраста Петровича, с первой же попытки довольно похоже изобразил боевой клич Сухаревских лиходеев.
— Браво, Жорж. У вас талант.
— Я ведь актер. Подражать — моя профессия.
К ночи, после усердных упражнений, Жорж достиг истинного мастерства, что и продемонстрировал со всей старательностью.
— Д-довольно! Уши заложило. — Эраст Петрович отнял руку от руля и жестом остановил увлекшегося свистуна. — У вас отлично получается. Царь и его охрана будут в полной уверенности, что на них напали Сухаревские. Повторите еще раз, что вы будете делать.
— Слушаюсь. — Девяткин по-военному кинул ладонь к лихо заломленному картузу, который был ему выдан специально для операции. Подобными головными уборами щеголяют фартовые с Сухаревки — в отличие от хитровских, предпочитающих кепки-восьмиклинки, или грачевских, у которых шиком считается ходить с непокрытой головой.
— Я сижу в кустах с юго-западной стороны от дома…
— Там, где я вас размещу, — уточнил Фандорин.
— Там, где вы меня разместите. Смотрю на часы. Ровно через 300 секунд начинаю свистеть. Когда из дома выскочат люди, два раза палю. — Ассистент достал из-за пояса офицерский «наган». — В воздух.
— Не просто в воздух, а вертикально вверх, спрятавшись за стволом дерева. Иначе «пинчеры» определят ваше местонахождение по вспышкам и откроют п-прицельный огонь.
— Так точно.
— Потом?
— Потом начинаю отход в сторону Яузы, время от времени стреляя.
— По-прежнему в воздух. В наши намерения не входит никого убивать. Вы просто должны увести за собой охранников.
— Так точно. В тактике это называется «привлечением на себя главных сил противника».
— Вот-вот. — Эраст Петрович с сомнением покосился на пассажира. — Ради Бога, не давайте им сокращать дистанцию. Не б-бравируйте. Ваше дело — утянуть их за собой до речки, а там вы перестаете стрелять и просто убегаете. Всё. На этом ваша миссия окончена.
Девяткин с достоинством возразил:
— Господин Фандорин, я офицер российской армии. В тактических целях я могу произвести ложное отступление, однако бегать, да еще от какой-то шпаны, не считаю возможным. Поверьте, я способен на большее.
«Что я делаю? — спросил себя Эраст Петрович. — Подвергаю риску жизнь дилетанта. И все из-за того, что по-идиотски надулся на Масу. Не отменить ли операцию, пока не поздно?»
— А впрочем, дисциплина есть дисциплина. Приказ будет выполнен, — вздохнул Девяткин. — Но пообещайте: если вам понадобится помощь, вы свистнете мне по-сухаревски, и я немедленно кинусь на выручку.
— Отлично. Д-договорились. Если я не свистнул, значит, вы мне не нужны, — облегченно сказал Фандорин. — Но волноваться не о чем. Никаких осложнений не будет. Поверьте моему опыту.
— Вы командир, вам видней, — коротко ответил отставной поручик, и Эраст Петрович почти совсем успокоился.
Теперь, согласно психологической науке, чтоб снять лишнюю нервозность, следовало завести разговор на какую-нибудь отвлеченную тему. Ехать до Сокольнического парка оставалось минут десять. Пошел мелкий дождь — для операции это было кстати.
— Мне кажется странным, что человек вашего склада оставил военную службу ради подмостков, — сказал Фандорин легким тоном, словно они ехали на какое-нибудь светское мероприятие. — Мундир вам, вероятно, был к лицу, а военная карьера прекрасно подходит к вашему характеру. Ведь вы идеалист, романтик. А существование театрального режиссера, каким вы желаете стать, в конечном итоге сводится к весьма п-прозаичным материям: хороша ли пьеса, сделает ли она кассу, пойдет ли на ваших актеров публика. Статус театра определяется не уровнем искусства, а ценой билета. Ной Ноевич или тот же Станиславский почитаются гениями, потому что у них на афише написано: «Цена на места возвышенная».
Отвлечь собеседника посторонней темой удалось. Девяткин горячо воскликнул:
— О, как вы заблуждаетесь! Я театроцентрист. Для меня не просто весь мир — театр, для меня театр — центр мироздания, его идеальная модель, лишенная пошлых и ненужных примесей! Да, тут, как и в обычном мире, всё имеет свою цену. Но в том-то и дело, что она возвышенная. Возвышеннее, чем цена жалкой реальности. Когда я на сцене, всё остальное перестает существовать! Ничто не имеет значения — ни зрители в зале, ни город за стенами театра, ни страна, ни земной шар! Это как подлинная любовь, когда тебе на всем белом свете нужна только одна женщина. Ты готов любить в ней всё человечество, а без нее человечество для тебя ничего не стоит и ничего не значит.
