— Спасибо, Климент Ефремович.
— Ты не согласен, вижу?
— Нет, почему же? Но такие слова, конечно, не радуют.
— Дочь Надя, находившаяся с тобой в санатории, — от какой жены?
— От Галины — первой жены.
— Как же тебе не стыдно в присутствии 16-летней дочери устраивать пьянки?
Ты можешь махать руками и возмущаться, но, прочитав эти письма, мы все, члены Президиума, им поверили.
— Это и плохо.
— Ты вышел из тюрьмы. Теперь ты на свободе, тебе помогают найти свое место в нашем обществе. Ты должен оценить это по достоинству. Повторяю, ты необъективен к своим поступкам. Ты должен об этом хорошо подумать. Имей в виду, в компании с тобой могут быть и провокаторы, и люди, подосланные нашими врагами.
Сестра твоя ведет себя правильно, хорошо, к ней никто не придерется. Она считает тебя неплохим человеком. Она прямо говорит — во всем виновата проклятая водка. Повторяю, ты неправильно себя ведешь, за тебя душа болит. Наберись сил и возьми себя в руки.
— Спасибо, Климент Ефремович.
— Ты должен твердо заверить, что больше такие безобразия не повторятся. Ты даешь мне слово?
— Что говорить. Надо делать. Я докажу делом.
— Работа будет в зависимости от того, как будешь вести себя дальше. Если по-прежнему, то это не может быть терпимым.
— Первое и главное — надо работать.
— Прежде чем начать работать, надо покончить со всем тем, что тебе мешает жить и работать. Если ты не заверишь нас, что будешь вести себя хорошо, то работы не дадим.
— Хочу просить Вас помочь мне встретиться с Никитой Сергеевичем.
— Я обещаю помочь, но Никита Сергеевич сейчас в отъезде.
— Куда он уехал?
— На юг.
— Я бы мог поехать к нему?
— Не следует этого делать. Он недели через три вернется.
— Сегодня я был у Малиновского, министра обороны, просил у него работу, но он сказал, что без Никиты Сергеевича решить этого вопроса не может. Вы разрешите мне, Климент Ефремович, к Вам изредка приезжать?
— Не возражаю, если будешь приезжать трезвый.
— Если приеду трезвый — пустите, пьяный — выгоните. Я сейчас одинок, не с кем посоветоваться.
— Какую ты хочешь работу?
— Любую. Тяжело сидеть без дела. Выпрашивать неудобно, какую дадут.
— Если министр обороны не может, придется подождать. Еще раз говорю тебе — немедленно брось водку.
— Не такой уж я отпетый пьяница, больше создали славу. Пойду работать и все встанет на свое место, исправлюсь.
— И надо, у тебя есть сила воли, исправляйся. А из твоих слов выходит, пока не работаешь, можно выпивать. Возьми себя в руки.
— Будет сделано, Климент Ефремович.
— Как живет сестра? Ты с ней встречаешься?
— Не знаю, я у нее не бываю.
— Почему? Она любит тебя.
— Дочь, которая отказалась от отца, мне не сестра. Я никогда не отказывался и не откажусь от отца. Ничего общего у меня с ней не будет.
— Это неправильно. Она не отказывается от всего хорошего, что сделал отец. Но в последние годы у твоего отца были большие странности, его окружали сволочи вроде Берия. Было же так, когда он спрашивал меня, как мои дела с англичанами, называл же он меня английским шпионом. Тысячи других невинных людей были расстреляны… Это все мерзости Берия, ему поддакивали Маленков и Каганович.
Я лишь потому уцелел, что он знал меня по фронту со времени гражданской войны. Мы жили в Царицыне рядом — он с твоей матерью, тогда невестой, я с Екатериной Давидовной и Петей. Он знал меня по делам. Когда на меня наговаривали мерзость, он гнал ее от себя, зная, что я не способен на это. Но меня могли и убить, как убили многих. Эта сволочь, окружавшая Сталина, определяла многое. Никто не отказывается от хорошего, что сделал твой отец. Но было много и нехорошего. У меня при Иосифе Виссарионовиче не раз дело доходило с Берия и Молотовым чуть ли не до драки. И ты не прав, когда говоришь, что Светлана отказывается от отца. Он любил ее. Но ты не можешь сказать, что отец был во всем прав. Не будем об этом говорить. Светлана очень хороший человек.
— Дай ей бог здоровья, желаю ей добра.
— Мы строим коммунистическое общество, авторитет которого и внутри страны, и за рубежом исключительно велик. И каждый советский человек должен беречь этот авторитет. Ты не просто гражданин, ты сын великого человека вчерашнего дня, да, повторяю, вчерашнего дня. Ты должен быть человеком, который активно работает, идет в ногу со всей страной в нашем обществе. Мы должны бороться за наши идеалы, за нашу страну. А кто вертит хвостом, тот не гражданин.
— А какое ко мне имеет отношение „вертеть хвостом»?
— Ты не вертишь, но почему к тебе лезут подозрительные люди, где гарантия, что они не подосланы врагами, зачем они тебе?
— Ко мне, действительно, много народа ходит. Вы правы, по лбу не узнаешь, кто хороший, а кто плохой.
— В том-то и дело. Почему эти люди тебе сочувствуют, тебе поддакивают?
— Приходит много народа, во всех не разберешься.
— Среди них есть сволочь и болтуны и, возможно, связанные с заграничными учреждениями. Твое имя враги могут использовать за рубежом в ущерб интересам нашей страны.
— Я все это понимаю. Но я тут не виноват.
— Гони прочь всех шептунов и включайся в общее дело советского народа.
— Хочу помогать, работать вместе со всеми. Других помыслов у меня нет.
— Я доложу о нашем разговоре ЦК и Никите Сергеевичу.
— А этот Тимофеев, письмо которого Вы мне прочитали, ругал Никиту Сергеевича и Аджубея. Я его за это изматерил и на проекте его книги, которую он дал мне на отзыв, я написал, что это такое дерьмо, которое выпускать нельзя.
— Ты с ним разговаривал?
— Раз пять разговаривал. Он пишет книгу очерков о штурмовиках. Во время одного из разговоров он ругал Аджубея за то, что тот, будучи редактором „Комсомольской правды“, а затем „Известий“, не напечатал два его очерка. Он говорит: не имей сто друзей, а имей Аджубея, зятя Хрущева… Тимофеев, видимо, считает, что я к Никите Сергеевичу должен плохо относиться, а я, кроме благодарности, к нему ничего не имею. Я был у Никиты Сергеевича, он хорошо меня принял, много сделал для меня, я благодарен ему. И когда кое-кто о нем говорит глупости, я им даю резкий отпор.
— То, что ты говоришь сейчас, подтверждает мои слова. Прекрати встречи с подобными людьми. Ты сболтнешь что-нибудь в пьяном виде, они переврут, добавят, преувеличат, и для тебя это может кончиться большими неприятностями.
— Полностью согласен с Вашими словами, Климент Ефремович. Я убежден, что Вы меня любите и желаете только добра.
— Люблю и хочу, чтобы ты жил другой, хорошей жизнью. Помирись с сестрой.
— Я постарше ее и первым к ней не пойду. Придет — приму хорошо.
— Ты давно с ней не встречался?
— За семь лет она ко мне ни разу не приехала. Я это ей не прощу.
— Светлана много раз говорила тебе, чтобы не пил.
— Никогда она мне этого не говорила. Она странная, у нее тяжелый характер, но я ее всегда поддерживал. Случись с ней, что случилось со мной, я бы все пороги обил. Не могла приехать, когда я сидел во Владимире, хотя бы на 15 минут… Дети приезжали.
— Вижу, многого ты не понимаешь. Попал ты в свое время в канаву и, если не возьмешь себя в руки, опять соскользнешь с правильной дороги, на которую тебя вывели.
— Я буду отвечать не словами, а делами.
— Не пей с сегодняшнего дня. Дай слово!
— Я врать не умею. Возьмите надо мной шефство, а я Вас не подведу.
— Вернется Никита Сергеевич, поговорим с ним, попрошу его принять тебя.
— Пока нет Никиты Сергеевича, может быть, уехать куда-нибудь отдыхать? Он дал мне путевки на 4 месяца, а я использовал только один месяц.
— Я не уполномочен руководить тобой.
— Я Вам бесконечно благодарен, дорогой Климент Ефремович, за эту беседу. Мое единственное желание, как можно скорее получить работу».
За этой суконно-услужливой записью помощников Ворошилова со всей очевидностью проступали тайные пружины и смысла разговора. Это старая «сталинская гвардия» разговаривала с непутевым сыном своего бывшего вождя. Увещевала, уговаривала, пугала, намекала… Ты, Василий, пойми: другие времена — другая жизнь. И этот безнадежно повторяемый призыв «Не пей!» на самом деле означает иное — «Молчи! Не болтай языком! Мало ли что у нас на уме, мы ведь помалкиваем!»
Поведение же сына Сталина — это поведение безнадежного пьяницы во всей красе, со всеми неуклюжими попытками хитрить, уходить от неприятных тем, обещать, что угодно, зацикленность на одной теме, в данном случае — «Дайте работу». Какая там работа! Кем он мог работать? Как? Пьяницы всегда врут так — упрямо, безнадежно, хотя всем вокруг все про них уже понятно.
Да, он ничуть не изменился даже за годы в тюрьме. Стоит выпить — и в нем тут же проявляется исковерканный вседозволенностью двадцатипятилетний генерал, перед которым все стоят навытяжку. И в грехи отца он ничуть не верит, и Ворошилов с Хрущевым для него только предатели, и сестра, отказавшаяся от отца, тоже…
