Почему вы не смеетесь, Георг? Люди вашего круга ведь сильнее меня.
Господин Шульц (входит). Прошу извинить за неожиданное вторжение, сударыня. (Целует руку Беттине.) Услышав, что господин Вендт здесь у вас, я не хотел упустить случая принести мои поздравления по поводу его грандиозного успеха. Превосходная вещь, честное слово! Когда в последнем действии эти парни висят распятые на кресте… Да, замечательно. Вообще-то я не охотник до серьезных драм. Я больше за оперетку. Но эти вот распятые — это, скажу вам, нечто сказочное, клянусь честью.
Георг наполняет для него бокал.
Господин Шульц (пьет). Ваше здоровье, господин Вендт. За вторую сотню представлений вашей пьесы. Кстати, кругленькую сумму приносит пьеска, а? Знаете ли вы, что я положительно горд нашим соседством. Я вижу уже, как у ворот вашего домика прибивают доску: «Здесь творил Томас Вендт» — и так далее. Не премину и свою лепту внести на такое дело. А потом перед вашей мемориальной доской — англичане со своими бедекерами. Ужасно интересно. Помните ваш неожиданный ранний визит ко мне? Как вы тогда в частном порядке прочитали мне лекцию о морали? Испортили мне тогда отличный завтрак. Впрочем, впоследствии вы, наверно, были благодарны мне, а? Малютка расцвела в прелестную бабенку. Да, старый бог жив еще, и добро, которое делаешь людям, приносит проценты. Не буду вас больше обременять своим присутствием, господа. Еще раз — мои искренние поздравления. (Уходит.)
Георг. Вы все еще думаете, что это стоит труда — стараться переделать человека?
Томас. Вы богаты. У вас доменные печи, заводы. У вас тысячи рабочих. Вы владеете людьми, в ваших руках власть. Я не доверяю вам.
Георг. Не прячьтесь за возражениями; они для вас слишком мелки. Сегодня, сейчас, вы так же хорошо, как и я, чувствуете, что лучше месяц жизни посвятить искусству, чем целую жизнь политике. Жизнь, наполненная лозунгами и пламенными речами, жизнь, когда постоянно снисходишь к другим и нарочито принижаешь себя самого, когда вечно общаешься с плохо пахнущими телами и непроветренными душами, — чего можете вы достичь таким образом? Массе свойственна косность. Если ее растормошить, она, может быть, и проснется, может быть, вы и переделаете ее. Но только на час. Через час она снова будет храпеть, и, когда люди разойдутся по домам, господин Губер снова станет господином Губером, а господин Мюллер — господином Мюллером. Я не верю в человека. Я изучил историю человечества за пять тысяч лет и научился не верить в человека.
Томас. Как можно жить, если не веришь в человека?
Георг. Я верю в закон, лишенный всякой сентиментальности: люди пожирают друг друга и на тысячу звероподобных существ с человеческими лицами приходится один человек.
Откажитесь от деяний, Томас Вендт. Деяния забываются. Деяния толкуются превратно, а результаты их обращаются в собственную противоположность. Единственное, что вечно, — это творчество.
Томас. Вы согласны с ним, Беттина?
Георг. Действие — это часть целого, знание — это часть целого, и единственно, что цельно, — это искусство. И вы, вы, рожденный для искусства, хотите оставить эту сферу ради политики?
Томас. Вы никогда не знали лишений. Ваша философия — философия сытости.
Георг. Сытость мыслит логичнее, чем голод.
Томас (настойчиво). Вы согласны с ним, Беттина?
Беттина. Вы поедете с нами в деревню, Томас. И там, на покое, напишете новую драму, не думая ни о каких социальных теориях, думая только о своих стихах и образах.
Кристоф и Конрад входят.
Томас. Вы? Вы здесь?
Кристоф. Мы писали тебе. Ты, видно, не получил наших писем?
Томас. Не знаю. В последнее время я так много писем не распечатывал.
Конрад. Дело срочное. Поэтому нам ничего другого не осталось, как повидать вас.
Георг. Кто эти господа?
Томас. Мои друзья. Они занимаются политикой.
Кристоф, Мы не беспокоили бы тебя, не будь наше дело так срочно. Мы давно тебя не видели, Томас. Без тебя наши собрания точно без души.
Конрад. То, что вы написали для театра, может быть, и прекрасно, но вряд ли принесло какую-нибудь пользу. Богатые смотрят спектакль, а потом возвращаются домой как ни в чем не бывало.
Кристоф. То, что ты нам говорил, было частью твоей жизни. Не могло же все вдруг стать для тебя второстепенным, незначительным.
Томас (с измученным видом). Что случилось? Чего вы хотите?
Конрад. Я бы предпочел разговаривать о нашем деле где-нибудь в другом месте, не в присутствии этих господ. Этот ресторан и то, что мы должны сказать вам, как-то не вяжутся.
Кристоф. Не сердись на Конрада за резкость. Мы три дня ищем тебя.
Томас. Эти господа — мои друзья. У меня нет тайн от них. Говорите.
Конрад. Нам предложили крупную сумму на организацию газеты при условии, что мы найдем подходящего кандидата на пост редактора. Кроме вас, у нас никого нет.
Томас. А если мы этих денег не возьмем?
Конрад. Они разойдутся по мелочам, на всякие благотворительные дела, ими воспользуются трусливые мещане и соглашатели.
Томас. И я должен…
Конрад. Вы должны говорить сотням тысяч то, что вы говорили трем или четырем сотням людей. Ежедневно.
Беттина. Вы собирались покинуть город. Вы уже почти обещали поехать с нами в деревню. Вы хотели сосредоточиться, писать.
Конрад. Вы не имеете права жить для себя. Вы не имеете права творить для нескольких чувствительных душ. Вы, Томас Вендт, принадлежите нам.
Кристоф. То, что ты делаешь, не может быть неправильно, Томас. Но сказать тебе мы были обязаны. Не правда ли?
Конрад. Если мы упустим этот случай, то останемся разрозненными одиночками, утопистами, дураками. Все в ваших руках. Вы должны сделать выбор, Томас Вендт: жить для человечества или для искусства.
Беттина. Вы собирались завтра ехать с нами, Томас.
Томас. Нет, завтра я не уеду. Я вообще, вероятно, не смогу приехать. Я должен остаться здесь.
Беттина. Томас!
Георг. Вы в самом деле хотите?..
Томас. Вы желали мне добра, Беттина. И вы, Георг. Но мне не по пути с вами. Примите мою благодарность, друзья мои, и будьте счастливы. Мой путь (указывает на Конрада и Кристофа) — с ними.
Редакция. Томас. Кристоф. Конрад.
Томас (в руках газета; возбужденно). Кто это писал?
Кристоф. Что ты предпримешь?
Томас. Я спрашиваю, кто это писал?
Конрад. Не все ли равно, кто писал, раз это уже напечатано.
Томас (стучит кулаком по столу). Кто писал эти гнусности, желаю я знать.
Кристоф (пожимая плечами). Веннингер.
Томас. Ну, разумеется, Веннингер. (Звонит курьеру.) Попросите господина Веннингера.
Конрад. Раньше всего успокойтесь. Учтите его мотивы. Выслушайте его спокойно.
Кристоф. Надо трезво рассуждать. Если ты примешь во внимание…
Томас. Я ничего не желаю принимать во внимание. Я его вышвырну вон.
Веннингер входит. Тщедушный человек, 35 лет, в пенсне; нерешителен.
Томас (Кричит на него). Статью о Георге Гейнзиусе вы писали?
Веннингер (нерешительно). В известной степени.
Томас. Что это значит — в известной степени? Вы писали или не вы?
Веннингер. Стиль, во всяком случае, обрабатывал я.
Томас. Как вам не стыдно? Такой человек, как Георг Гейнзиус! Вы не хуже моего знаете, насколько он лично заслуживает всяческого уважения. И против него вы затеваете такую мерзость. Вы пользуетесь болтовней уволенного портье, помоями, взятыми с черной лестницы. Вы мараете этим мою газету. Вы обдаете грязью Беттину Гейнзиус, которая даже не поймет ваших пошлых инсинуаций.
Веннингер. Георг Гейнзиус — представитель системы, для борьбы с которой основана наша газета. Вы знаете, какие безобразия творятся на его заводах. Вы знаете, с какой радостью мы приветствовали бы забастовку на его предприятиях, как мы подчеркиваем малейшую его несправедливость, как разжигаем возмущение. Я не могу провести черту между предприятиями и предпринимателем. Целясь в Гейнзиуса, мы попадаем в его заводы. Всякий смыслящий в политике человек одобрит мою статью.
Томас. Я уж не раз говорил вам: пишите против системы заработной платы на заводах Гейнзиуса, против действий его директоров, против его мировоззрения, призывайте к стачке, саботажу — сколько угодно. Но ни словом не задевайте Гейнзиуса-человека. Я не борюсь такими средствами, как клевета. Я не потерплю у себя людей, пользующихся отравленным оружием. Вы уволены, господин Веннингер.
