Надежда Ивановна. Merci, мой друг; но только я уток не ем: они мне как-то противны.
Ваничка. Нет, ничего-с! Эти были хорошие-с. Они противны, как травы хватят, а эти еще не хватили… Я вот вам скоро селезня подарю-с: маленького еще поймал, – все овсом теперь кормят.
Надежда Ивановна. Ну, хорошо, подари.
Ваничка. А вы сами что мне подарите?
Надежда Ивановна. Я тебе кисет вышью шерстями.
Ваничка. Нет-с, я не хочу кисета.
Надежда Ивановна. Отчего же?
Ваничка. Да так-с. Зачем мне кисет-то? Что он мне такое? Я и без него могу жить. Мне бы лучше, как летом тогда, ручку вашу давали, так это лучше-с.
Надежда Ивановна. Разве ты любишь мою ручку?
Ваничка. Очень люблю-с!
Надежда Ивановна. Ну, на тебе ее! Садись около меня!.. (Подает ему руку.) Ну, что ты теперь станешь с нею делать?
Ваничка. Что делать-то? Известно что! (Целует руку.)
Надежда Ивановна. Послушай, Ваничка, ты любил кого-нибудь, кроме меня?
Ваничка. Нет-с. Право нет – вы первые-с.
Надежда Ивановна. А что же ты Мишелю говорил?
Ваничка. Да я смеялся так… Они спрашивают меня: хожу ли я за охотой – за женщинами. Я и сказал-с…
Надежда Ивановна. Что ж ты сказал?
Ваничка. Я говорю, что женщины не утки, и больше ничего, право ничего… так только… посмеялись.
Надежда Ивановна. А про меня что-нибудь ты не сказал ли ему?
Ваничка. Ай нет, как возможно-с. Я про вас никому в свете не скажу-с. Мы говорили так… о других.
Надежда Ивановна. А разве ты любил других?
Ваничка. Да что?., как же? я не знаю-с.
Надежда Ивановна. Как же не знаешь? Стало быть, ты меня обманываешь и был влюблен в другую?
Ваничка. Ни в кого-с… умереть на этом месте, ни в кого-с. Мы так только… смеялись.
Надежда Ивановна. Над чем же вы смеялись? Ты, верно, что-нибудь ему рассказывал?
Ваничка. Я ничего не рассказывал, право-с! Они сами все выдумывали.
Надежда Ивановна. И пожалуйста, никому ничего не говори, тем больше, что мы с тобой скоро должны будем совершенно расстаться.
Ваничка. Зачем? нет-с… я на службу определюсь… Вы прежде, Надежда Ивановна, добрев были-с… Помните, в саду… а теперь вот не хотите!
Надежда Ивановна. Что это? Поцеловать тебя? Не могу… ни за что в свете не могу!.. Я теперь совсем в другом положении. Я со стыда сгорю, если позволю себе поцеловать тебя.
Ваничка. Да что же тут со стыда-то сгореть?.. Экая важность!
Надежда Ивановна. Клянусь тебе честию, не могу… Ну, изволь: я в последний раз поцелую тебя, но только раз – не больше. (Целует его, но Ваничка при этом проворно обнимает ее и начинает целовать другой раз, третий…)
Надежда Ивановна (отталкивая его). Перестань!.. Сумасшедший!.. Довольно!.. Ты волосы мне все растрепал. (Вырывается и бежит от него к себе в комнату.)
Ваничка (преследуя ее). Врешь, не уйдешь теперь у меня. Надежда Ивановна захлопывает за собой дверь и запирает ее.
(В азарте.) Пустите! Право, ведь сломаю! (Начинает ломиться в дверь сначала руками, ногами, а потом и всем телом.)
Занавес падает.
Кабинет Дурнопечина.
Дурнопечин сидит на своем кресле с головою, повязанною белым платком, намоченным в уксусе. Настасья Кириловна помещается в некотором отдалении от Дурнопечина и с подобострастием на него смотрит. Никита флегматически и со скучающим лицом стоит сзади барина.
Настасья Кириловна (обращаясь к Дурнопечину). Что, батюшко, получше ли вам хоть немножечко?
Дурнопечин. Теперь гораздо лучше. (Снимает с головы платок и отдает его Никите.)
Никита (насмешливо). После чего лучше-то быть, когда никакого и худа-то не было.
Дурнопечин. Ты-то пуще знаешь и понимаешь это.
Никита. Чего тут знать-то?.. Доктор-то при мне ажио в сердцах сказал вам: «вы, говорит, только себя и других понапрасну беспокоите!»
Настасья Кириловна. Ну да, ведь, Никитушка, доктора тоже и так говорят для утешенья только… (Обращаясь к Дурнопечину.) Я вот вам, дяденька, хочу рассказать, что со мною, глупою старухой, ваши питерские франты сделали: жила я в Питере тогда месяца два; деньги мои и сначала маленькие были, а тут так подошли, что и на дорогу почесть ничего… Иду я раз по самой тамошной большой улице, Невской, вдруг нагоняет меня молодой человек, нарядный такой, и начал меня с ног до головы осматривать. Я подумала, да и говорю: «Милостивый, говорю, государь, лицо ваше такое доброе – я бедная, заезжая, говорю, здесь помещица: не можете ли, говорю, какую-нибудь помощь оказать матери семейства?» – «Хорошо, говорит, но только теперь не могу, а не угодно ли, говорит, вам ужо вечером прийти в такой-то дом; в крыльцо, говорит, вы не входите, а позвоните только с улицы». Пошла я вечером, отыскала дом, позвонила, вдруг после того окно наверху отворилось: «Это вы?» – говорит. Я говорю: «Я!» Только я проговорила это слово, вдруг, отец мой, меня с ног до головы и окатили какой-то дрянью, – кажется, помоями! Господи боже мой! И на ногах-то устоять не имела силы, чуть не захлебнулась.
Дурнопечин (рассмеясь). Что это, Настасья Кириловна, какие ты глупости рассказываешь – рассмешила ты меня, проказница этакая.
Настасья Кириловна. Что делать-то, дядюшка, как хотите, так и судите… Я, впрочем, рада, что вы хоть немного поразвеселились.
Дурнопечин (смеясь). Помоями облили… Славную штуку сыграли.
Никита (тоже смеясь). Что же, вы тут дождались, чтобы вас в другой раз окатили?
Настасья Кириловна. Ну где же уж, Никитушка, дожидаться… только что привстала, да давай бог ноги… Пожалуй, еще убьют, разбойники этакие.
Никита. Убить-то не убили, а другой-то бы раз наверняка обдали.
Настасья Кириловна. Дяденька, вы позволите мне у вас ночки две ночевать. Делишки у меня здесь есть, а квартиры дорогие, беспокойные.
Дурнопечин. Хорошо, ночуй!
Настасья Кириловна (вставая и целуя Дурнопечина в плечо). Видит бог, дядюшка, как я вас всегда в душе любила; только вы, может быть, по бедности моей заключаете что-нибудь другое, а я предана вам просто от сердца.
Дурнопечин. Ну, полно нежности выкидывать; лучше расскажи еще что-нибудь про себя.
Настасья Кириловна. Сейчас, отец мой, сию секунду: мало ли со мной, дурой, приключеньев было. Была я еще молода, ж приехали мы с моим благоверным в губернский город; щеки у меня тогда были розовые, малиновые… Сама я была развеселая, вот и повадился к нам один офицер ходить… он у Алексея Яковлевича еще юнкером в роте служил… и ходит он к нам почти каждый день, и все со мною заговаривает…
Те же и Прохор Прохорыч.
Прохор Прохорыч. Здесь господин Дурнопечин живет?
Никита. Здесь. Вы кто такие?
Прохор Прохорыч. Это уж, любезный, не твое дело… Могу я их видеть?
Никита. Пожалуйте-с! Они сами вон изволят здесь сидеть-с. (Показывает на Дурнопечина.)
Прохор Прохорыч. А! (Подходит к хозяину.)
Тот привстает. Никита между тем уходит.
Я, кажется, имею честь видеть Николая Михайлыча Дурнопечина?
Дурнопечин. Точно так!
Прохор Прохорыч. Я сам тоже Дурнопечин: Прохор Прохорыч Дурнопечин, и прихожусь вам брат в четвертом колене… Настасья Кириловна, мое вам почтение! Вы ведь тоже наша общая родственница; я это знаю очень хорошо… Давно, братец, изволили пожаловать в наши места?
Дурнопечин. Да я уж и не упомню; кажется, с месяц… Садитесь!
Прохор Прохорыч. Всепокорнейше благодарю за ваше родственное внимание и воспользуюсь приглашением, потому что я сегодняшнее утро верст пять прошел пешком. Сам за припасами на базар всегда хожу; с малолетства эту привычку имею. Прислуга у меня маленькая, да и не верна: никогда по вкусу не купит… (Садится.) Так вы изволите говорить, что уже с месяц, как прибыли в наш город?
Дурнопечин. Кажется…
Прохор Прохорыч (с ядовитою улыбкою). Настасья Кириловна раньше всех успела засвидетельствовать вам свое почтение. (К Настасье Кириловне.) Я всегда полагал, что вы дама очень тонкая.
Настасья Кириловна. Где уж нам, Прохор Прохорыч!.. Мы люди бедные – это впору только вам, богачам.
Прохор Прохорыч. Кто богат и кто беден – это знает один только бог!.. На это не хватит даже и вашей тонкости… Не обеспокоил ли я вас, братец, своим посещением?.. Я слышал, вы не так здоровы?
