Еще бы. У него был ужасающий характер. Сам признавался, что не характер, а харакири. Бесконечно, бессмысленно донимал ревностью, настроениями, всякими своими заскоками. А все-таки это было самое-самое лучшее мое время.
ВЕРА:
А помнишь, как папа испуганно говорил, что он темный делец: полжизни в тени, а другая половина зыбкая, зыбкая, зыбкая.
ЛЮБОВЬ:
Ну, это, положим, никто не доказал. Лене просто все очень завидовали, а папа вообще считал, что, если заниматься денежными операциями, ничем, в сущности, не торгуя, человек должен сидеть либо за решеткой банка, либо за решеткой тюрьмы. А Леня был сам по себе.
ВЕРА:
Да, но это тоже повлияло тогда на тебя.
ЛЮБОВЬ:
На меня все насели. Миша сидел всей своей тушей. Мама меня тихонько подъедала, как собака ест куклу, когда никто не смотрит. Только ты, моя душенька, все впитывала и ничему не удивлялась. Но, конечно, главное, я сама: когда я по нашим свиданиям в парке представляла себе, какова будет с ним жизнь в доме, то я чувствовала — нет, это нельзя будет выдержать: вечное напряжение, вечное электричество… Просто идиотка.
ВЕРА:
А помнишь, как он, бывало, приходил мрачный и мрачно рассказывал что-нибудь дико смешное. Или как мы втроем сидели на веранде, и я знала, что вам до крика хочется, чтоб я ушла, а я сидела в качалке и читала Тургенева, а вы на диване, и я знала, что, как только уйду, вы будете целоваться, и поэтому не уходила.
ЛЮБОВЬ:
Да, он меня безумно любил, безумно невезучей любовью. Но бывали и другие минуты, — совершенной тишины.
ВЕРА:
Когда папа умер и был продан наш дом и сад{8}, мне было обидно, что как-то в придачу отдается все, что было в углах нашептано, нашучено, наплакано.
ЛЮБОВЬ:
Да, слезы, озноб… Уехал по делам на два месяца, а тут подвернулся Алеша, с мечтами, с ведрами краски. Я притворилась, что меня закружило, — да и Алеши было как-то жаль. Он был такой детский, такой беспомощный. И я тогда написала это ужасное письмо Лене: помнишь, мы смотрели с тобой посреди ночи на почтовый ящик, где оно уже лежало, и казалось, что ящик разбух и сейчас разорвется, как бомба.
ВЕРА:
Мне лично Алеша никогда не импонировал. Но мне казалось, что у тебя будет с ним замечательно интересная жизнь, а ведь мы до сих пор, собственно, не знаем, великий ли он художник или чепуха. "Мой предок, воевода четырнадцатого века, писал «Трощейкин» через «ять»{9}, а посему, дорогая Вера, прошу и вас впредь писать так мою фамилию".
ЛЮБОВЬ:
Да, вот и выходит, что я вышла замуж за букву «ять»{10}. А что теперь будет, я совершенно не знаю… Ну скажи: почему у меня было это бесплатное добавление с Ревшиным? На что это мне: только лишняя обуза на душе, лишняя пыль в доме. И как это унизительно, что Алеша все отлично знает, а делает вид, что все чудно. Боже мой, Верочка, подумай: Леня сейчас за несколько улиц от нас, я мысленно все время туда ускакиваю и ничего не вижу.
Входит Марфа с двумя мячами. Это краснолицая старуха с двумя мясистыми наростами на висках и у носа.
ВЕРА:
Во всяком случае, все это безумно интересно.
Марфа убирает чашку от кофе.
МАРФА:
А что купить к чаю-то? Или вы сами?
ЛЮБОВЬ:
Нет, уж вы, пожалуйста. Или, может быть, заказать по телефону? Не знаю, — я сейчас приду и скажу вам.
Вбегает Трощейкин. Марфа уходит.
ЛЮБОВЬ:
Ну что?
ТРОЩЕЙКИН:
Ничего: в городе спокойно.
ВЕРА:
А ты что, Алеша, предполагал, что будут ходить с флагами?
ТРОЩЕЙКИН:
А? Что? Какие флаги? (Жене.) Она уже знает?
Любовь пожимает плечами.
(Вере.) Ну, что ты скажешь? Хорошее положение, а?
ВЕРА:
По-моему, замечательное.
ТРОЩЕЙКИН:
Можешь меня поздравить. Я с Вишневским немедленно разругался. Старая жаба! Ему и горя мало. Звонил в полицию, но так и осталось неизвестно, есть ли надзор, а если есть, то в чем он состоит. Выходит так, что, пока нас не убьют, ничего нельзя предпринять. Словом, все очень мило и элегантно. Между прочим, я сейчас из автомобиля видел его сподручного — как его? — Аршинского. Не к добру.
ВЕРА:
О, Аршинского? Он здесь? Тысячу лет его не встречала. Да, он очень был дружен с Леней Барбашиным.
ТРОЩЕЙКИН:
Он с Леней Барбашиным фальшивые векселя стряпал, — такой же мрачный прохвост. Слушай, Люба, так как на отъезд нужны деньги, я не хочу сегодня пропускать сеансы, в два придет ребенок, а потом старуха, но, конечно, гостей нужно отменить, позаботься об этом.
ЛЮБОВЬ:
Вот еще! Напротив: я сейчас распоряжусь насчет торта. Это мамин праздник, и я ни в коем случае не собираюсь портить ей удовольствие ради каких-то призраков.
ТРОЩЕЙКИН:
Милая моя, эти призраки убивают. Ты это понимаешь или нет? Если вообще ты относишься к опасности с такой птичьей беспечностью, то я… не знаю.
ВЕРА:
Алеша, ты боишься, что он проскользнет вместе с другими?
ТРОЩЕЙКИН:
Хотя бы. Ничего в этом смешного нет. Га-стей ждут! Скажите, пожалуйста. Когда крепость находится на положении осады, то не зазывают дорогих знакомых.
ЛЮБОВЬ:
Алеша, крепость уже сдана.
ТРОЩЕЙКИН:
Ты что, нарочно? Решила меня извести?
ЛЮБОВЬ:
Нет, просто не хочу другим портить жизнь из-за твоих фанаберии.
ТРОЩЕЙКИН:
Есть тысяча вещей, которые нужно решить, а мы занимаемся черт знает чем. Допустим, что Баумгартен мне добудет денег… Что дальше? Ведь это значит, все нужно бросить, а у меня пять портретов на мази, и важные письма, и часы в починке… И если ехать, то куда?
ВЕРА:
Если хочешь знать мое мнение: ты это слишком принимаешь к сердцу. Мы тут сейчас сидели с Любой и вспоминали прошлое, — и пришли к заключению, что у тебя нет никакого основания бояться Лени Барбашина.
ТРОЩЕЙКИН:
Да что ты его все Леней… Кто это — вундеркинд? Вот Вишневский меня тоже ус-по-каивал. Я хорошо его осадил. Теперь уж на казенную помощь надеяться не приходится, — обиделась жаба. Я не трус, я боюсь не за себя, но я вовсе не хочу, чтобы первый попавшийся мерзавец всадил в меня пулю.
ВЕРА:
Я не понимаю, Алеша, одной маленькой вещи. Ведь я отлично помню, не так давно мы как-то все вместе обсуждали вопрос: что будет, когда Барбашин вернется.
Любовь вышла.
ТРОЩЕЙКИН:
Предположим…
ВЕРА:
И вот тогда ты совершенно спокойно… Нет, ты не стой ко мне спиной.
ТРОЩЕЙКИН:
Если я смотрю в окно, то недаром.
ВЕРА:
Боишься, что он подкарауливает?
ТРОЩЕЙКИН:
Э, не сомневаюсь, что он где-то поблизости и ждет момента…
ВЕРА:
Ты тогда спокойно все предвидел и уверял, что у тебя нет злобы, что будешь когда-нибудь пить с ним брудершафт. Одним словом, кротость и благородство.
ТРОЩЕЙКИН:
Не помню. Напротив: не было дня, чтобы я не мучился его возвращением. Что ты полагаешь, я не подготовлял отъезда? Но как я мог предвидеть, что его вдруг простят? Как, скажи? Через месяца два была бы моя выставка… Кроме того, я жду писем… Через год уехали бы… И уже навеки, конечно!
Любовь возвращается.
ЛЮБОВЬ:
Ну вот. Мы сейчас завтракаем. Верочка, ты остаешься у нас, правда?
ВЕРА:
Нет, миленькая, я пойду. К маме еще раз загляну и уж пойду к себе. Знаешь, Вашечка из больницы приходит, надо его накормить. Я приду днем.
ЛЮБОВЬ:
Ну, как хочешь.
ВЕРА:
Между прочим, эта его ссора с мамой меня начинает раздражать. Обидеться на старую женщину оттого, что она посмела сболтнуть, что он кому-то неправильно диагноз поставил. Ужасно глупо.
ЛЮБОВЬ:
Только приходи сразу после завтрака.
ТРОЩЕЙКИН:
Господа, это чистейшее безумие! Я тебе повторяю в последний раз, Люба: нужно отменить сегодняшний фестиваль. К черту!
ЛЮБОВЬ:
(Вере.) Какой он странный, правда? Вот, он будет так зудить еще час и нисколько не устанет.
ТРОЩЕЙКИН:
Превосходно. Только я присутствовать не буду.
ЛЮБОВЬ:
Знаешь Верочка, я, пожалуй, выйду с тобой до угла: солнышко появилось.
ТРОЩЕЙКИН:
Ты выйдешь на улицу? Ты…
ВЕРА:
Пожалей мужа, Любинька. Успеешь погулять.
ТРОЩЕЙКИН:
Нет, милая моя… если ты… если ты это сделаешь…
ЛЮБОВЬ:
Хорошо, хорошо. Только не ори.
