Таня. Надо же ухитриться – заболеть ангиной в мае месяце.
Давид (засовывает градусник под мышку). А я, как известно, человек необыкновенный.
Таня. Хвастун.
Давид. Э-э, старо! Хвастун, хвастун – а почему я хвастун? Я персональную стипендию получаю? Получаю! В «Комсомолке» про меня писали? Писали! Замуж ты за меня выйдешь? Выйдешь! Почему же я хвастун?..
В комнату, без стука, входит очень худая и высокая, остриженная по-мужски и с мужскими ухватками, длинноногая и длиннорукая девица. Это – Людмила Шутова из Литинститута.
Людмила. Привет!
Давид. Слушай, Людмила, ты почему не стучишь?
Людмила.Я потом постучу. На обратном пути. Шварц, ну-ка давай быстро – в каком году был второй съезд партии?
Давид. В девятьсот третьем.
Людмила. Так. Нормально. А где?
Давид. Сначала в Брюсселе, а потом в Лондоне.
Людмила. Так. А закурить нету?
Давид. Нет.
Людмила. И Славка Лебедев отсутствует! Судьба! Хотите, стихи прочту новые? Гениальные!
Давид. Твои?
Людмила. Мои, конечно.
Давид. Не надо. Будь здорова.
Людмила Шутова подходит к столу, берет стакан с молоком, отпивает глоток, неодобрительно морщится и ставит стакан обратно.
Людмила. Теплое!
Таня (возмутилась). Послушайте!
Людмила (не обращая на Таню ни малейшего внимания).
Мы пьем молоко и пьем вино,
И мы с тобою не ждем беды,
И мы не знаем, что нам суждено
Просить, как счастья, глоток воды!
Людмила раскланивается и уходит – не забывая в коридоре постучать в дверь.
Давид. Психическая! (Вытащил градусник.) Тридцать семь и семь.
Таня. Ого! Ну-ка, ложись немедленно!
Давид. Ложусь. А ты не уходи. (Скинув тапочки, ложится поверх одеяла.)
Тишина. Тикает будильник. Далеко гудит поезд.
Таня (тихо). Поезд гудит… Вот и лето скоро! Кажется, уж на что большой город Москва, а поезда, совсем как в Тульчине, гудят рядом… Помнишь?
Давид (с неожиданной злостью). Нет. Не помню. И не хочу помнить. И я тебе уже говорил – для меня все началось два года назад, на площади – у Киевского вокзала! Вот – слез с поезда, вышел на площадь у Киевского вокзала, спросил у милиционера, как проехать в Трифоновский студенческий городок – и с этого дня себя помню… Хана злится, что я к ним в гости не прихожу, а я не могу!
Таня. Почему?
Давид. Не могу! Местечковые радости! Хана, Ханина мама, Ханин папа. Детям дадут по рюмке вишневки, а потом начнут поить чаем с домашними коржиками… Смертельная тоска, не могу!
Таня. И ты ни разу не был у них?
Давид. Ни разу. (Усмехнулся.) Смешно! Сколько лет я мечтал побывать на улице Матросская тишина…
Таня. Поправишься – поедем.
Давид. Нет. Зачем? Это ведь самая обыкновенная улица. Я когда-то придумал, что это кладбище кораблей, где стоят шхуны и парусники, а в маленьких домиках на берегу живут старые моряки… А там, на самом деле, живут Ханины родственники! Нет, не надо ездить на Матросскую тишину!
Молчание. Гудит поезд.
Таня. А зимою поездов почти не слышно, ты заметил? И осенью, когда дожди… А летом и особенно весною, по вечерам, они так гудят… Почему это?
Давид. Не знаю.
Таня. А хочется уехать, верно?
Давид. Куда?
Таня. Куда-нибудь. Просто – сесть в поезд и уехать. Чтобы – чай в стаканах с большими серебряными подстаканниками и сухарями в пакетиках… А на остановке – яблоки, помидоры, огурцы… И бежать по платформе в тапочках на босу ногу… А утро раннее-раннее, и холодно чуть-чуть… Будет так?
Давид. Будет. Непременно.
Таня. Я стала очень жадная, Додька! Хочу, чтобы все исполнилось. Все, что придумала. Самая малая малость. Ничего не желаю уступать. Вот кончим, и тогда…
Быстро входит сосед Давида – Слава Лебедев. Он коренастый, косолапый, у него открытое мальчишеское лицо и большие, солидные роговые очки.
Лебедев. Добрый вечер.
Таня. Добрый вечер, Славочка.
Лебедев. Тебе письмо, Давид. (Через стол перебросил Давиду письмо. Сел на свою кровать, закрыл руками лицо.)
Таня. Что с вами?
Лебедев. Голова болит.
Таня. И вы захворали?! Честное слово, прямо не общежитие, а лазарет!
Давид. Слава, а что в газетах?
Лебедев. Все то же. Продолжаются бои на подступах к Мадриду.
Давид вскрыл конверт, быстро пробежал глазами письмо.
Таня. Откуда?
Давид. Из Тульчина. Целый месяц шло. (Встал, со злостью разорвал письмо, бросил в пепельницу.)
Таня. Что такое?
Давид. А какого черта он денег не шлет?!
Таня. Кто?
Давид, не отвечая, грустно примостился на подоконнике.
Таня. В общем, я ухожу… Через час вернусь. Хотите, Славочка, я пирамидона вам принесу?
Лебедев. Спасибо, у меня есть. Большое спасибо.
Таня (наклонилась к Лебедеву). Славочка, вы очень хороший человек! Правда, правда! И вот что – можно, я вам буду говорить «ты»? (Засмеялась.) Мальчики, сидите и ждите – я скоро вернусь, и мы что-нибудь вместе придумаем! (Снова засмеялась, перекружилась на каблуках и исчезла.)
Долгое молчание.
Лебедев. Никто не спрашивал меня?
Давид. Нет, никто.
Лебедев. Голова смертельно болит… А Таня откуда знает? Ты ей сказал?
Давид. Да.
Лебедев. Ну, правильно. Я ведь и не скрываю… Черт, голова как болит! Весь день прошатался но городу! Все думал!
Давид. О чем?
Лебедев. Об отце. Ты пойми, ведь я не просто любил его. Я им всегда гордился. И всегда помнил о нем. Даже на зачете, когда Чайковского играл, – помнил о нем. О том, что это он научил меня говорить, читать, запускать змея, переплывать Волгу…
Давид (вспыхнув). Перестань!
Лебедев. Что ты?
Давид (помолчав). Ничего. Извини.
Лебедев. А теперь мне говорят – он враг… Должен я в это верить или не должен?
Давид. Должен.
Лебедев. Почему?
Давид. Потому, что ты комсомолец…
Лебедев (резко). А я не комсомолец!
Давид (опешил). Что-о?
Лебедев. Меня исключили сегодня. И со стипендии сняли. Вот, брат, какие дела!
Давид (недоверчиво). Врешь! (Поглядел на Лебедева, сжал кулаки.) Ну, это уж слишком! Это ерунда, Славка!
Лебедев (взорвался). Да? А что не слишком? На каких весах это меряют, что слишком, а что не слишком?! (Поморщился.) Черт, как болит голова! А в общем, Додька, тяжело! Очень тяжело. Из консерватории придется, конечно, уйти.
Давид. Ты шутишь?
Лебедев (усмехнулся). Разве похоже? Нет, не шучу. У меня в Кинешме мать, сестренка маленькая – мне помогать им теперь надо… Уйду в какое-нибудь кино…
Давид. В какое кино?
Лебедев. Ну, в оркестр, который перед сеансами играет… Что я «Кукарачу», что ли, сыграть не смогу?!
В дверь стучат.
Давид. Кто там?
Входит, прихрамывая, высокий русоголовый человек в гимнастерке и сапогах. Это секретарь партийного бюро консерватории – Иван Кузьмин Чернышев. Ему сорок лет, не больше, но и Давиду и Славе Лебедеву он, разумеется, кажется стариком. У него широкое рябое лицо, добрые близорукие глаза. В руке у Чернышева полевая сумка, чем-то туго набитая, повидавшая виды.
Чернышев. Добрый вечер, друзья! К вам можно?
Давид (удивленно и радостно). Иван Кузьмич? Здравствуйте. Конечно можно. Милости просим.
Лебедев (коротко). Здравствуйте.
Чернышев неторопливо придвигает стул к постели Давида, вытирает платком лицо.
Чернышев. Жарко. Как здоровье, Давид?
Давид. Температура.
Чернышев (покачал головой). Беда-a! (Улыбнулся.) Поправляйся скорей, дела есть.
Давид (внимательно поглядел на Чернышева, прищурил глаза). Иван Кузьмич, это очень хорошо, что вы пришли! Очень хорошо. Я сейчас… Мне сейчас сказал Лебедев…
Лебедев. Давид, перестань!
