— Все.
Шесть бутылок Элиза опорожнила в одну вазу, шесть в другую.
Неслучайно женщины с развитым чувством красоты, если уж решают покончить с собой, обычно вскрывают вены. Кто-то ложится в ванну, набросав туда лилий. Кто-то опускает разрезанные руки в тазы. Но хрустальные вазы с красным бордо, чтоб благородное вино своим цветом поглотило кровь — о таком Элиза не читала. Это нетривиально, это запомнится.
Не завести ли музыку? Она перебрала граммофонные пластинки, выбрала Сен-Санса. Но отложила. Пластинка доиграет, а сознание, возможно, еще не померкнет. Придется умирать не под прекрасную музыку, а под отвратительный скрип иглы.
Она представила себе, какого шума наделает ее смерть и — глупо, конечно, — пожалела, что всего этого не увидит. Можно вообразить, что за похороны устроит Ной Ноевич. Толпа за катафалком растянется на несколько верст. А что напишут газеты! Какие будут заголовки!
Интересно, кого возьмет Штерн на роль Идзуми? Ему нужно будет вводить замену срочно, пока не угасла шумиха. Наверное, переманит Германову из Художественного. Или вызовет телеграммой Яворскую. Бедняжки. Им можно посочувствовать. Трудно соперничать с призраком той, чья кровь вытекла в вино.
Еще пришла в голову вот какая мысль. А не оставить ли письмо, рассказывающее всю правду о Чингиз-хане? Можно приложить его записку, это будет доказательством.
Но нет. Много чести. Негодяй будет интересничать, наслаждаться ролью инфернального мужчины, сведшего в могилу великую Элизу Луантэн. Да еще, чего доброго, выйдет сухим из воды. Одной записки для суда, пожалуй, будет маловато. Лучше пускай все думают и гадают, что за порыв унес таинственную комету в беззвездное небо.
И вот она села в кресло, завернула широкие рукава, взяла острые маникюрные ножницы. В статье о какой-то юной самоубийце-декадентке (в России ведь нынче целая волна самоубийств) Элиза читала, будто перед вскрытием вен та долго держала руки в воде — это смягчает боль. Не то чтоб такой пустяк, как боль, сейчас что-то значил, но все-таки лучше избежать вторжения грубой физиологии в акт чистого духа.
Десять минут, сказала себе она, опуская кисти рук в вазы. Вино было охлажденным, и Элиза поняла, что десяти минут ей так не высидеть — пальцы онемеют. Пожалуй, довольно пяти. Бездумно, почти безучастно она стала смотреть на часы. Оказывается, минута — это ужасно долго, целая вечность.
Три раза стрелка качнулась с деления на деление, потом зазвонил телефон.
Сначала Элиза поморщилась. Как некстати! Но стало любопытно: кто бы это мог быть? Что за сигнал посылает ей жизнь напоследок, от кого?
Встала, стряхнула красные капли.
Гостиничный оператор.
— Вас просит некто господин Фандорин. Прикажете соединить?
Он! Неужели почувствовал?! Боже, а она совсем про него не думала в эти страшные часы. Не позволяла себе. Чтобы не утратить решимости.
— Да-да, соедините.
Сейчас он скажет: «Милая, единственная, опомнитесь! Я знаю, что у вас на уме, остановитесь!»
— П-прошу извинить за поздний звонок, — раздался сухой голос. — Я выполнил вашу просьбу. Хотел передать в театре, но известные вам обстоятельства помешали. Я о стихотворении. О пятистишьи, — пояснил он, не услышав отклика. — Помните, вы просили?
— Да, — произнесла она тихо. — Очень любезно, что вы не забыли.
А хотела бы сказать: «Любимый, я делаю это для тебя. Я умираю, чтобы ты жил…»
Непроизнесенная реплика очень ее растрогала, Элиза смахнула слезинку.
— Запишете? Я п-продиктую.
— Минутку.
Боже, вот чего не хватало, чтобы сделать уход идеально прекрасным! Любимый позвонил, чтобы продиктовать ей предсмертное стихотворение! Его найдут на столе, но никто, никто кроме Эраста не будет знать всей красоты произошедшего! Это, верно, и есть истинный «югэн»!
Он монотонно надиктовывал, она записывала, не вдумываясь в слова, потому что все время посматривала в зеркало. Ах, что за сцена! Голос Элизы, повторяющей строчки, ровен, даже весел, на устах улыбка, а в глазах слезы. Жаль, никто не видит, не слышит. Но это безусловно лучшее, что она сыграла в своей жизни.
Ей хотелось напоследок сказать ему нечто особенное, чтобы смысл открылся позднее и он вспоминал бы эти слова до конца дней. Но ничего конгениального моменту в голову не пришло, а портить его банальностью Элиза не стала.
— Вот, с-собственно, всё. Спокойной ночи. В его голосе была выжидательность.
— И вы не спрашиваете о Шустрове? — произнес он после паузы. — Вам это не интересно?
— Это мне неинтересно.
Элиза задохнулась и полупрошептала-полупрошелестела.
— Прощайте…
— До свидания, — еще холодней, чем в начале разговора, молвил Эраст.
Линия стала мертвой.
— Ах, Эраст Петрович, как вы будете раскаиваться, — сказала Элиза зеркалу.
Посмотрела на листок и решила перебелить стихотворение. Из-за того что левая рука была занята трубкой, строчки расползлись вкривь и вкось, некрасиво.
Только теперь она вчиталась по-настоящему.
В ином рожденьи
Не цветком, а пчелою
Хотела б я быть.
О, что за злая доля —
Гейши робкая любовь…
Про «иное рожденье» понятно, японцы верят в переселение души, но в каком смысле «не цветком, а пчелою»? Что это означает?
Вдруг она поняла.
Быть не вечным объектом чужих вожделений, а самой превратиться в желание, в целеустремленность. Самой выбирать свой цветок, жужжать и кусаться!
Увянуть без сопротивления или быть сорванным — участь гейши и участь цветка. Но у пчелы есть жало. Если нападет враг, пчела пускает в ход жало, не заботясь о последствиях.
Вот что за сигнал послала Элизе жизнь в последнюю минуту!
Нельзя сдаваться без борьбы! Нельзя капитулировать перед Злом! Ошибка в том, что Элиза вела себя по-женски: она хотела, чтоб от Чингиз-хана ее защищали другие мужчины, а когда защитников не осталось, просто сложила руки и зажмурилась. Постыдная слабость!
Но она станет пчелой прямо в нынешнем своем рождении! Истребит врага, убережет того, кого любит, и еще будет счастлива! «Лишь тот достоин счастья и свободы, кто тра-та-та идет за них на бой!» От волнения у нее выскочила из памяти часть строфы, но это было неважно.
Самой сразить Дракона! Предстать перед Эрастом сильной и свободной!
Прекрасное величие этой идеи наполнило Элизу восторгом.
Она позвонила в рецепцию.
— Заберите из моего номера две хрустальные вазы с бордо. Доставьте от моего имени в номера «Мадрид», для актеров театра «Ноев ковчег», — сказала Элиза. — Пусть выпьют за победу Света над Тьмой!
Служитель в восхищении воскликнул:
— Как это точно, мадам!
БОЙ С ДРАКОНОМ
Убить, как убивают бешеную собаку — без нравственных терзаний, без христианских заповедей. Чтоб никого больше не покусала.
И самое чудесное, что ничего за это деяние не будет. То есть, конечно, произойдет шумный процесс, с присяжными, с давкой в зале, с журналистами. Мысль о суде Элизу нисколько не пугала. Совсем наоборот. Продуманно небрежная прическа. Простой и эффектный стиль одежды — во все траурное, с легким отблеском стали, как подобает воительнице. Безусловно оправдают. Безусловно дело прогремит на всю Европу. Безусловно никакой Саре Бернар и Элеоноре Дузе в самых сладких мечтах не снилась такая слава!
Это-то всё было чудесно, театрально, с гарантированными аплодисментами. Но ведь сначала нужно умертвить человека. Не то чтоб Элизе было Чингиз-хана жалко, вот уж нет. Она и человеком его не считала — уродливой аномалией, раковой опухолью, которую необходимо как можно скорее прооперировать. Но как убивают, Элиза понятия не имела. На сцене она проделывала это много раз — например, когда играла графиню де Теруар в «Жертве термидора». Там всё было просто: подняла руку с пистолетом, за кулисами рабочий ударил по медному листу, и жестокий комиссар Конвента с воплем падает. Однако в жизни всё наверняка трудней.
И стало Элизе ясно, что без консультанта или секунданта, одним словом, помощника не обойтись. Начала перебирать возможные кандидатуры. Эраст отпал сразу. В ее пьесе ему отводилась совсем иная роль: устыженного, восхищенного и прощенного.
Газонов? Слишком приметен своей азиатской внешностью. И потом, он тоже теперь знаменитость. Делить славу на двух актеров не хотелось.
Вася? Это он в японской пьесе великий фехтовальщик, а в жизни рохля. Наверняка и оружия никогда в руках не держал. Здесь бы какого-нибудь военного…
А Жорж? Во-первых, бывший офицер. Во-вторых, преданно и нетребовательно влюблен. В-третьих, настоящий рыцарь, человек чести. В-четвертых, герой — довольно вспомнить, как он схватил змею, бр-р-р. Неболтлив. И, что важно, привычен оставаться в тени.
Назавтра она уединилась с Девяткиным в пустой ложе и, взяв с него клятву молчания и повиновения, всё рассказала. Он слушал с пылающим взором, иногда даже скрежетал зубами на злодея, доставившего ей столько горя и безнаказанно погубившего пятерых ни в чем не повинных людей. Никаких сомнений рассказ Элизы у Девяткина не вызвал, за это она была ему особенно благодарна.
