Эрш. Так я пойду танцевать, что за рабочий класс. Ты хорошо сказал. А что вернет мне за сына рабочий класс? Я ему плюну своей кровью в лицо. Что вернет? Его кости? Но если бы ты шел своим путем, как шел я, то ты не братался бы с русскими, зарабатывал, и было бы хорошо и тебе и нам.
Шмиль. Ай-ай-ай, Эрш! Вот тут уже вы говорите криво. Вы прошлись, как хромой.
Мирон (встает). В нашей борьбе нет ни русских, ни евреев, а есть рабочие и эксплуататоры.
Эрш (Шмилю). Что значит – криво, Шмиль? Покажите не криво. Мы разве не работали, не мучились и не мучаемся? Но покажите, когда это было, чтобы мы братались с русскими? Вы братались когда-нибудь с русскими? Слава богу, прожили больше пятидесяти лет и никогда с русскими дел не имели. Действительно, мы покупаем материал у русских или они у нас, живем иногда соседями, говорим им здравствуйте или прощайте, но это ведь не связь? Они живут отдельно и мы отдельно. Что же вы говорите, Шмиль? Ведь вы человек в летах. Может быть, вам еще нравится, что евреи борются с евреями? Что? Конечно, разве есть лучше дело, как сделать нищим богатого еврея? Я не понимаю, кто из нас сумасшедший. А сговариваться с русскими рабочими против еврея тоже хорошо? Это ведь опрокинутый свет! Теперь спрошу вас, что бы вы, Шмиль, сделали на месте Гросмана?
Шмиль. Я бы себя высек.
Эрш (с досадой). Ну вы ведь известный сумасшедший. С вами ведь нельзя разговаривать по-человечески. (Мирону.) Вот я просил за тебя господина Гросмана. Он даже ответить мне не хотел. Он даже от гнева затрясся, когда услышал твое имя. Хорошо ли это, Мирон? Одного заказчика имею, и того ты должен прогнать.
Мирон. Зачем же ты просил? Ты ведь должен знать, что это не люди, а звери. Кто задавил всех нас? Они! Кто сделал всех нас забитыми, испуганными, кто сотни лет высасывал из нас мозг и кровь? Они!.. Ты ведь должен это знать.
Эрш. Если сказать правду, то хозяин и не может быть другим.
Мирон. Мы их выучим, отец. Прошли уже те времена, когда можно было ни за что избивать рабочего, выбрасывать его на улицу, отправлять его в тюрьму, когда хозяину этого хотелось. Нет-нет, отец, я не хотел бы теперь быть на месте Гросмана. Хорошо уже этому магнату, когда приходится подкупать своих рабочих, льстить одним, спаивать других… Но это ему даром не пройдет. Он льет керосин на огонь.
Эрш. Слышите, Шмиль? Он не хотел бы быть на месте Гросмана? А на твоем месте тебе лучше? Вот он бросит мельницу и уедет в Европу. Что вы тогда запоете? Вы уже и теперь от забастовки ходите с высунутыми языками, а что будет, если он уедет? Вы начнете падать, как мухи…
Роза входит и с оханьем садится; вяжет чулок.
Мирон (смеясь). Гросман уже пытался напугать тебя, а через тебя и нас. Понимаем его штуки!.. Он так же может уехать в Европу, как ты можешь уехать. (Встает.) Ну я ухожу. Я вернусь с товарищами. Нам нужно переговорить о деле.
Роза. Что? Опять? Разбойник!.. Что же ты с нами делаешь? Не хочу я этого. (Кашляет.) Не допущу. Скажи, чтобы я ради тебя влезла в горящую печь, – влезу, как теперь ночь на земле. Но этого – нет!..
Шмиль. Ай-ай-ай, Роза! Что же вы не даете расти молодому? Мир ведь должен двигаться.
Мирон. Ты, мать, не вмешивайся.
Эрш. И я бы тебя тоже попросил, Мирон, – не надо! Пусть будет не надо! Отец просит. Сделай удовольствие отцу. Не заслужил я у тебя, чтобы ты мне уступил?
Мирон (сердится). Что же? Посадить свою голову на ваши плечи? Не проси меня, я делаюсь злым. Когда оглядываюсь на то, что теперь происходит, то думаю, как хорошо было бы без стариков и всего хлама, который мешает нам.
Шмиль (смеется). Мне хочется что-то сказать, но я скажу после. Веселее, Мирон!.. Не робей!..
Эрш (Розе, печально). Мы, Роза, давно должны были умереть.
Бетя. Вы лишь теперь вспомнили об этом.
Мирон надевает шапку и выходит.
Роза (Шмилю). Вам назло этого не будет. Я сижу тут и все вижу, что делается в мире. Пусть делается. Я с места не тронусь…
Входит соседка, старушка Чарна. Медленно передвигается, задыхается и дрожит, словно от холода.
Чарна. Морозик, морозик! Что-то холодно моим костям. (Кутается в тряпье.) Скажите, пожалуйста, найду я у вас стакан чаю? Что-то рано начались морозы, а дома ничего нет. Таки ничего нет, и конец. Таки нет, что можно делать?
Роза. Вот Эрш кончит, и я пошлю Бетю заварить чай.
Чарна. Ай, спасибо вам. Горячий стакан чаю! Стакан горячего чаю! Согрею свои кости.
Шмиль. Что слышно о вашем зяте? Уже получили письмо?
Чарна. Что? Болезни мы получили. Кто говорит о письмах? Надо говорить о дочери и о детях. А он здесь был шарлатаном и там им остался.
Шмиль. Но зато он в Америке.
Роза. Большое счастье, что в Америке. Америка уже перестала быть Америкой. Можно уже вычеркнуть Америку. Муж Песи не вернулся оттуда? А муж Бейлы? Танцуют евреи кадриль! Пара туда, пара назад…
Чарна (как сквозь сон). Не понимаю, зачем живу? Смотрю наверх и спрашиваю. Никакого ответа. Если я ничего не понимаю, то меня надо убрать, так я думаю. Что-то летит перед глазами. Блестят ножи. Что-то прыгает, танцует, кричит, и я кричу, и вокруг меня кричат. Сумасшедший мир. Найду я у вас стакан чаю?
Роза. Я ведь вам сказала, вот Эрш кончит работу…
Чарна. Да-да, вы сказали… Да-да, вы обещали…
Шмиль. Надо сказать, как молодые говорят: если бы смерть задавила богатых и провалился бы вот этот проклятый город, то Чарна сидела бы теперь у себя в хорошей комнате, и на столе у нее уже кипел бы самовар – вот такой самовар.
Бетя. Почему только богатых и один город?.. Все города пусть молния сожжет. А богатые? Они все еще думают, что только богатые виновны. Загляните в книжку, и вы узнаете. Есть еще другие, и еще другие, и еще другие…
Роза. Хочу, чтобы она замолчала, Эрш!.. Ты, длинная лошадь, молчи! Не твое дело!..
Бетя (смеется). Мы никого не боимся.
Роза (сердится). Одер! У тебя ведь капли крови нет в жилах, а тоже вылезаешь вперед. Что? Смеешься? А желчью? Что же ты молчишь, Эрш! Хороший отец! Доведешь ты своих детей до каторги этим молчанием.
Эрш. Что же я могу сделать?
Роза. Что? Он еще спрашивает. Дерись с ней. Возьми палку, веник, утюг и бей ее по голове. Говорю вам раз навсегда: хочу голодать, мучиться, кряхтеть и ничего не имею против этого. Люблю богатых и почитаю их, и ничего вы со мной не сделаете…
Шмиль. Ай-ай-ай, Роза!.. Чем же это набита ваша голова?
Роза. А вы, Шмиль, молчите. Вы ведь известный сумасшедший. Кто говорит? Разве вы магнат, или солдаты вас защищают, что вы суетесь? Вбивайте гвоздики в подметки, пойте свои сапожничьи песенки и лежите в земле.
Бетя. Почему же ему не говорить, когда теперь уже стены говорят. Мы, рабочие, знаем одно: все наше. Мы хозяева, а не эти живодеры-богачи и другие, и еще другие…
Роза, Что же ты молчишь, Эрш? Разве это девушка? Это же черт. Посмотри-ка на ее глаза. Они блестят как у разбойника. Она ведь может зарезать человека.
Бетя (рассмеялась). Пусть только меня рассердят, и я еще хуже сделаю. Со мной нельзя шутить… Ведь это сердце бьется… за правду, за справедливость!.. И горит в нем такая ненависть!..
Роза. Эрш! Ты не возьмешь ее за косы?
Бетя. Попробуй только!..
Входит рабочий Давидка.
Давидка. Добрый вечер, Эрш. Добрый вечер. Говорят, что сегодня у вас опять соберутся?
Эрш. Я не их сторож и ничего не знаю. (Снял очки, отложил работу.) Бетя, пойди завари чай.
Бетя берет чайник и выходит.
Давидка (сел, потирает лоб). Голова идет кругом. Затеяли забастовку, а ты голодай. А зачем забастовали? Получали до рубля в день. Ну так получали… А сколько же надо? Двадцать?
Чарна (как со сна). Что – забастовка? Что значит – забастовка?
Давидка (быстро повернулся к ней). Уже, значит. Черт их знает, почему они поднялись. Я с первой минуты не хотел, но идите-ка против них. И кто виноват? Все ваш Мирон, Эрш. Рабочий класс туда, эксплуатация сюда, а я пока голодай. Такой грубый простой человек, как я, который не может сосчитать, сколько два и два, должен знать, что эти слова означают. Будто у меня нет других забот в голове.
Роза. Вот это человек.
Давидка. А то что же? Лошадь? Я не стыжусь, я простой человек. Дайте мне мой рубль, и конец. Вот у меня жена и полная комната детей. Кто я теперь? Никто. Вчера был человеком, а сегодня – нищий. Зачем мне это?
Роза. Конечно. Рубль в день составляет шесть в неделю. И если не быть шарлатаном, не пить и не играть на бильярде, то можно еще прожить как-нибудь.
Давидка. Между нами говоря, это, положим, не много. Ай, что вы говорите. Как мы живем? Мы ведь с женой только во сне кушаем. Вот видите, это моя самая лучшая рубаха. Другой нет. Держимся долгами. Должен лавочнику, хозяину за квартиру, сапожнику. Где же поместится забастовка? Хотите, чтобы я бастовал, возьми вас черт, – дайте помощь. Что же вы выдаете на такую семью, как моя, пятьдесят копеек в день!
