Но более всего поразил публику трюк со скульптурой. Почти все второе действие разворачивалось у статуи Пана, символизирующего пасторальную чувственность любовной линии. Через минуту зрители, разумеется, перестали обращать на статую внимание, сочтя ее принадлежностью декорации. Каков же был восторг, когда в конце акта античный божок вдруг ожил и заиграл на своей свирели!
Впервые Эраст Петрович увидел труппу, в которой, пожалуй, не чувствовалось перепада в уровне актерской игры. Все артисты, даже исполнители маленьких ролей, были безупречны. Выход каждого был истинным фейерверком.
Однако многочисленные достоинства постановки Фандориным были едва замечены. С той минуты, как на сцене первый раз появилась Альтаирская-Луантэн, спектакль поделился для него на две неравноценные части: картины, в которых она играла, и картины, где ее не было.
Едва зазвучал нежный голос, напевающий простенькую песенку о полевых цветах, и будто чьи-то безжалостные пальцы стиснули сердце доселе равнодушного зрителя. Он узнал этот голос! Думал, что забыл, а, оказывается, помнил все эти годы!
И фигура, походка, поворот головы — всё было в точности такое же!
— Разрешите…
Фандорин, повернувшись, чуть не силой вырвал у корнета бинокль.
Лицо… Нет, лицо было другое. Но выражение глаз, но доверчивая улыбка, но ожидание счастья и открытость судьбе! Как можно было столь достоверно, столь безжалостно всё это воспроизвести? Он даже зажмурился и не запротестовал, когда гусар отобрал свои окуляры, сердито шепча:
— Отдайте, отдайте, я тоже хочу ею любоваться!
Смотреть, как бедная Лиза полюбила беспечного Эраста, как он променял ее любовь на иные увлечения и позволил ей погибнуть, было больно и в то же время… животворно — вот странное, но очень точное слово. Будто Время острыми когтями сдирало ороговевшую кожу с души, и та засочилась кровью, вновь обретая чувствительность, незащищенность.
Еще один раз Фандорин, не выдержав, закрыл глаза в сцене Лизиного грехопадения, решенной режиссером чрезвычайно дерзко, даже натуралистично. Луч выхватил из темноты обнаженную девичью руку с вытянутыми пальцами; потом она, будто вянущий стебель, поникла и опустилась.
— Ай да Луантэн! — воскликнул Царьков, когда все зааплодировали. — Чудо как играет! Не хуже покойной Комиссаржевской!
Фандорин метнул на него злобный взгляд. Эти слова показались ему кощунством. Эраста Петровича все больше раздражал хозяин ложи. Несколько раз к нему заходили какие-то люди пошептаться — ладно бы еще, когда Лизы, то есть Элизы Луантэн, не было на сцене. Во время музыкальных пауз разговорчивый сосед перегибался через кресло и начинал делиться впечатлениями либо рассказывать что-нибудь про театр или исполнителей. Например, про героя-любовника Смарагдова сказал пренебрежительно: «Партнер не ее уровня». Эрасту Петровичу так не показалось. Он был всецело на стороне этого персонажа, не ревновал, когда сценический Эраст обнимал Лизу, и, вопреки логике, по-детски надеялся, что тот образумится и вернется к своей возлюбленной.
К болтовне опытного театрала Фандорин начинал прислушиваться, лишь когда тот говорил что-нибудь о примадонне. Так, во время длинной и неинтересной Эрасту Петровичу сцены в игорном клубе, где друг-офицер уговаривал героя остановиться, а шулер подбивал отыгрываться, Царьков сообщил о госпоже Альтаирской-Луантэн кое-что, заставившее Фандорина нахмуриться.
— М-да, Луантэн безусловно — жемчужина огромной ценности. Слава Богу, нашелся человек, который не пожалеет средств на достойную оправу. Я имею в виду господина Шустрова из «Театрально-кинематографической компании».
— Это ее п-покровитель? — спросил Эраст Петрович, ощутив неприятный холодок в груди и сердясь на себя за это. — Он кто?
— Очень способный молодой предприниматель. Унаследовал от отца прянично-бараночную фирму. Учился в Америке и дела ведет тоже по-американски, жестко. Задавил всех конкурентов, потом продал свое бараночное княжество за очень хорошие деньги. Теперь создает зрелищную империю — затея новая, перспективная. Не думаю, что к Альтаирской у него сердечный интерес. Шустров человек неромантический. Скорее, тут инвестиция, расчет на ее артистический потенциал.
Он еще рассказывал что-то про наполеоновские планы бывшего бараночника, но успокоившийся Фандорин больше не слушал и даже неучтиво оборвал говоруна жестом, когда на сцене вновь появилась Лиза.
Второй сосед, хоть с разговорами не лез, докучал Эрасту Петровичу не меньше Царькова. На каждый выход Альтаирской-Луантэн он откликался воплями «Браво!». От звонкого голоса у Фандорина закладывало уши. Несколько раз Эраст Петрович сердито говорил:
— Перестаньте! Вы мешаете!
— Пардон, — бормотал корнет Лимбах, не отрываясь от своего увесистого бинокля, а через секунду снова орал. — Божественно! Фора!
Восторженных поклонников у актрисы в зале было множество. Даже странно, что вопли не мешали ей вести роль — она словно их не слышала. Вот ее партнер господин Смарагдов, тот в момент первого выхода, когда в зале завизжали и запищали женские голоса, приложил к груди руку и поклонился.
При иных обстоятельствах эмоциональность публики вызывала бы у Фандорина раздражение, но сегодня он был мало на себя похож. В горле будто стоял ком, и реакция зрителей не казалась Эрасту Петровичу чрезмерной.
Несмотря на волнение, вероятно, вызванное не столько актерской игрой, сколько воспоминаниями, Фандорин отметил, что реакция зала была предопределена психологическим рисунком постановки. Комичные сцены чередовались с сентиментальными, к финалу публика сидела притихшая, всхлипывающая, а закрылся занавес под громоподобные аплодисменты и овации.
За минуту до окончания в ложу вошел полосатый свистун и почтительно встал за спиной у хозяина. Свой зеленый портфель он прижимал локтем, в руках держал книжечку и карандаш.
— Ну так, — сказал ему Царьков, почти бесшумно хлопая в ладоши. — Ее и Штерна поблагодарю лично. Приготовь там что-нибудь по высшему. А со Смарагдова хватит и тебя. Передай от меня карточку, ну и вина, что ли. Он какое любит?
— Бордо, «Шато Латур», по двадцати пяти рублей бутылка, — заглянул в книжечку полосатый и слегка присвистнул. — Губа не дура.
— Полдюжины… Эй вы, потише! — Это было сказано гусару, который, едва закрылся занавес, начал кричать: «Лу-ан-тэн! Лу-ан-тэн!»
Обидел корнета и Эраст Петрович.
— Дайте-ка. — Вновь отобрал у мальчишки бинокль. Очень хотелось рассмотреть, какое у поразительной актрисы лицо, когда она уже не играет.
— Но я должен видеть, как она возьмет мою корзину!
Офицер попробовал вырвать бинокль из руки Фандорина, но с тем же успехом он мог бы попытаться вырвать меч у бронзовых Минина и Пожарского.
— Считайте, что это плата за место, — процедил Эраст Петрович, подкручивая колесико.
Нет, нисколько не похожа, сказал он себе. Лет на десять старше. Лицо не овальное, а скорее угловатое. И глаза совсем не юные, усталые. Ах, какие глаза…
Опустил бинокль, потому что вдруг ощутил непонятное головокружение. Вот еще новости!
Артисты выходили на поклоны не так, как это обычно принято в театре, по очереди, а все разом: впереди премьер и премьерша, прочие во втором эшелоне. Тот, кто играл Смерть, то есть сам Ной Штерн, не появился вовсе — так сказать, блистательно отсутствовал.
Под неумолкающие аплодисменты служители понесли на сцену с двух сторон сначала букеты, за ними корзины с цветами — меньшего размера, потом большего. Примерно половина подношений досталась Смарагдову, половина — Альтаирской. Остальным актерам перепало по одному-два букетика, и то не всем.
— Сейчас вынесут мою! Отдайте же! Вон она! Я потратил на нее месячное жалованье!
Гусар повис на руке у Фандорина — бинокль пришлось вернуть.
Корзина и вправду была пышна — целое облако из белых роз.
— Она возьмет мою, мою! — повторял корнет, кажется не замечая, что от возбуждения дергает соседа за рукав.
— Извольте. Я вижу, вам интересно.
Господин Царьков любезно протянул свой перламутровый лорнет на ручке. Эраст Петрович схватил безделушку, поднес к глазам и с удивлением обнаружил, что оптика не уступает офицерскому биноклю.
Перед его взором снова, очень близко, возникло улыбающееся лицо Элизы Альтаирской-Луантэн. Она покосилась куда-то вниз и в сторону, крылья точеного носа чуть дрогнули. Что могло ее расстроить? Неужели то, что последняя корзина, поднесенная Смарагдову (лимонные орхидеи), роскошнее, чем ее белые розы? Вряд ли. Эта женщина не может быть столь мелко тщеславна!
К тому же на сцену вынесли еще одну корзину, настоящий цветочный дворец. Кому она предназначалась — примадонне или премьеру?
Ей! Чудо флористического искусства под восторженные крики всего зала поставили перед Альтаирской. Она сделала книксен, опустив лицо к бутонам и обняв цветы своими тонкими белыми руками.
