Эрасту Петровичу было тягостно сознавать, сколько он совершил ошибок. Как долго позволял убийце водить себя за нос!
Досадней всего, что самая первая версия, наиболее очевидная, сразу вывела его на Девяткина. Но тот сумел выкрутиться и даже войти к Фандорину в доверие… Стыдно, как стыдно!
Изначальный просчет заключался в том, что отравление премьера Эраст Петрович счел хладнокровным, тщательно подготовленным убийством, а на самом деле это была акция художника, без колебаний поставившего на кон и свою собственную жизнь. Увы, Фандорин не догадался, что отравитель играл со Смарагдовым на равных, испытывал собственную судьбу. Строго говоря, это было не убийство, а поединок. Только бедный Ипполит об этом не знал — не знал, что, выбирая кубок, решает свою участь. Очень вероятно, что собутыльники чокнулись и оба выпили — «демонической личности» тоже хотелось испытать Рок, увериться в своей избранности.
Точно так же Девяткин решил поступить с вышедшим на след Фандориным — только посредством не вина, а отравленной шпаги. Какой режиссерской находкой Жоржу, должно быть, казались эффектные интермедии со смертельным исходом! Но всегдашняя удачливость не подвела Эраста Петровича. Охотник чуть сам не угодил в собственный капкан, однако сумел из него выкарабкаться — благодаря недюжинной находчивости и лжесвидетельству влюбленной в него Дуровой, которая (он не сомневался) его прикроет.
Этот рискованный эпизод не образумил «художника Зла». Болезненная идея бенефиса засела в его воспаленном мозгу слишком прочно. Легче было отказаться от веры в Рок. «Рок слеп, — помнится, сказал Девяткин. — Зряч только Художник!»
Он безусловно был весьма одаренным артистом. Штерн недооценивал этого «актера на третьи роли». Партию бестолкового, но благородного недотепы Жорж исполнил талантливо.
Операция в Сокольниках представляла для него немалую опасность. Вся тщательно выстроенная ложная версия могла рухнуть, если б Фандорин прижал Царя к стенке и вынудил к откровенному разговору. Вероятно, идя с Эрастом Петровичем по ночному парку, маньяк колебался — не надежней ли выстрелить в спину чересчур ретивому расследователю. Однако чутье подсказало махинатору, что лучше этого не делать. Сама походка Фандорина (тигриная поступь изготовившегося к действию синоби) свидетельствовала, что такого человека застать врасплох невозможно.
Девяткин поступил хитрее. Он увел от дома «пинчеров», а сам вернулся подслушивать. Как только разговор с Царем повернул в нежелательную сторону, Жорж появился на сцене — опять-таки проявив полное бесстрашие перед лицом опасности. Уловка сработала. Эраст Петрович, как последний болван, ринулся через пол-Европы по фальшивому следу. Хорошо еще, в Америку не уплыл. Завтра, 12 ноября, прочитал бы в «Нью-Йорк таймс» о таинственном взрыве в московском театре…
Убивая Шустрова, еще одного настырного претендента на Невесту, Девяткин уже не слишком маскировался. Позволил себе неосторожное художество — расписал горло соперника одиннадцатью единицами. Но даже с этой подсказкой Фандорин не сумел вовремя разгадать замысел преступника и предотвратить психопатический «бенефис». Из-за конфликта между разумом и чувствами Эраст Петрович чуть было не дал труппе, молекуле человечества, погибнуть.
Перечитывая «Откровение Иоанна Богослова», Фандорин часто задерживался глазами на строчке, где говорится о том, как «содрогнутся стерегущие дом». Думал: те, кто стерегут дом, не имеют права дрожать. Они должны быть тверды, смотреть в оба и вовремя предотвращать опасность. Это их миссия, Путь, смысл существования. Всю свою жизнь он числил себя одним из этого воинства. И вот — содрогнулся, проявил слабость. В доме, который он взялся стеречь, едва не грянул апокалипсис.
«Довольно содрогаться, — сказал себе Эраст Петрович, когда больного увезли санитары, а истерическое напряжение в зале немного разрядилось. — Я зрелый человек, я мужчина. Хватит ребячиться».
Он опустился в кресло рядом с Элизой, которая одна из всех не кричала, не размахивала руками, не ужасалась, а просто сидела, тускло глядя перед собой.
— Всё, к-кошмар окончен. Химера рассеялась. У меня предложение. — Он взял ее за холодные вялые пальцы. — Давайте не играть в жизнь, а жить.
Концовки она, кажется, не услышала.
— Окончен? — повторила Элиза и покачала головой. — Только не для меня. Мой личный кошмар никуда не делся.
— Вы о бывшем муже? О хане Альтаирском? Это ведь его вы называете «Чингиз-ханом»?
Она вскинулась. Посмотрела на него с ужасом.
— Господи, Эраст Петрович, вы обещали забыть… Это мой психоз, вы сами сказали… Я вовсе не то имела в виду…
— То, то. Вы вбили себе в г-голову, что Смарагдова, Лимбаха и Шустрова умертвил ваш бывший муж, из ревности. Их всех действительно убили. Но сделал это не хан Альтаирский, а Девяткин. Он больше не опасен. Успокойтесь.
Эрасту Петровичу хотелось поскорей перейти к главному — тому, ради чего он подсел к Элизе. Поговорить с ней, наконец, без недомолвок и глупостей, как подобает взрослым людям.
Но Элиза не поверила ему. В ее взгляде по-прежнему читался только страх.
— Ну хорошо. — Фандорин мягко улыбнулся. — Я встречусь с вашим супругом и поговорю с ним. Я сделаю так, что он оставит вас в покое.
— Нет!!! Не вздумайте!
На крик обернулись.
— Всё позади, — нервно сказал Штерн. — Возьмите себя в руки, Элизочка. Остальные дамы уже успокоились, не начинайте сызнова.
— Умоляю, умоляю, — зашептала она, держа Фандорина за руку. — Не связывайтесь с ним! Это вам не бедный свихнувшийся Жорж! Хан — исчадие ада! Вы ошибаетесь, если думаете, что всех убивал Девяткин! Конечно, после «бенефиса» легко поверить во что угодно, но это совпадение! На хладнокровное убийство Жорж не способен! Если уж я проговорилась, пусть вы знаете всё! Чингиз-хан — самый опасный человек на свете!
Эраст Петрович видел, что она на грани срыва, и потому старался говорить с ней как можно рассудительней.
— Поверьте мне: самые опасные люди на свете — это б-безумцы с амбициями художника.
— Хан совершенно безумен! Он помешался на ревности!
— А художнические амбиции у него есть?
Элиза немного растерялась.
— Нет…
— Ну, стало быть, мы с ним как-нибудь д-договоримся, — заключил Фандорин, поднимаясь.
Разговор о важном в любом случае придется перенести на более позднее время, когда Элиза перестанет беспокоиться о своем кавказском Отелло.
— Боже, вы меня не слушаете! Смарагдов был отравлен — так же, как Фурштатский! Шустров зарезан бритвой — так же, как Астралов! Всё это сделал Чингиз-хан! Он сказал мне: «Жена хана Альтаирского не может иметь любовников и не может выйти за другого!» При чем здесь Девяткин? Когда погиб Фурштатский (это антрепренер, он ко мне сватался в Петербурге), я еще не играла в «Ковчеге» и не была даже знакома с Жоржем!
— Астралов? Тенор? — нахмурился Эраст Петрович, припоминая, что несколько месяцев назад действительно зарезался бритвой известный петербургский певец.
— Да, да! Когда умер Фурштатский, хан протелефонировал мне и признался — это его рук дело. А на похоронах Астралова, он сделал вот так!
Она провела пальцем по горлу и затряслась.
— Мне никуда от него не деться! Он знает каждый мой шаг! Я находила от него записки повсюду. Даже у себя в уборной! Даже в номере «Метрополя»! Не успела переехать, а в ванной на столике записка: «Каждый с кем ты спутаешься сдохнет». Никто кроме Штерна еще не знал, в каком номере я буду жить! И Девяткин не знал!
— В самом деле? — Фандорин вновь опустился в кресло. — Во всей труппе один Ной Ноевич знал, где именно вы остановитесь?
— Да, только он! Меня перевезли Вася и Симочка. Вася раскрыл чемоданы, а Сима развесила мои платья, разложила туалетные принадлежности…
— Где, в ванной? Прошу меня извинить, — прервал ее Эраст Петрович. — Я должен вас покинуть. Мы обязательно поговорим. Позже.
— Куда же вы? — всхлипнула Элиза. — Умоляю, ничего не предпринимайте!
Он сделал успокоительный жест, ища глазами Масу. Тот сидел надутый, с замотанной головой.
— Не обижайся, — сказал ему Эраст Петрович. — Я кругом виноват перед тобой. Прости. Лучше скажи, что думаешь о своей п-подружке госпоже Клубникиной?
Японец печально ответил:
— Я на вас не обижаюсь, господин. Что ж обижаться на больного? А обижен я на Симу-сан. Откуда вы узнали, что я сейчас думаю о ней?
Предмет обсуждения находился неподалеку, в десятке шагов. Раскрасневшаяся от пережитых волнений Симочка что-то жарко рассказывала Ловчилину, держась рукой за грудь.
— …Мое бедное сердце чуть не лопнуло от ужаса! Оно и сейчас всё трепещет!
Костя посмотрел туда, где у Клубникиной трепещет сердце, и уже не мог отвести взгляда.
