Уходящий с должности генерал Томилин сдавал дела вновь назначенному военному атташе России во Франции полковнику графу Кромову.
— Ну, вот… кажется, всё, — задумчиво протянул генерал. — Официальную передачу должностных бумаг можно считать законченной.
Томилин стал собирать листы и раскладывать их в папки.
— Позвольте, я вам помогу, ваше высокопревосходительство!
— Благодарю. Я все уложу сам, в последний раз. Чтобы вы чего-нибудь не напутали с самого начала. Вам еще с этими бумагами придется повозиться. Еще надоест. — Генерал неторопливо завязывал цветные тесемочки на папках. — А передоверить никому нельзя: личный архив военного атташе. Головой за него отвечаете, голубчик.
Томилин улыбнулся в усы.
От нечего делать Кромов в который уже раз оглядел кабинет военного представителя России в Париже: комнату, где ему предстояло провести не один год.
Письменный стол, три кресла: одно для хозяина, два для посетителей, шкаф, большой металлический сейф — вот и все, что составляло убранство этого кабинета. Еще был камин у дальней стены от окна.
«Надо будет стол поближе к окну передвинуть, — подумал Кромов, — и кресла поставить как-нибудь по-другому, без казенной образцовости…» Словно угадав его мысли, Томилин весело пробасил:
— Вы, полагаю, захотите мебель переставить по-своему. Но предупреждаю: от окна дует неимоверно, у камина зимой угореть недолго. А кресла стоят именно так, как удобно посетителям.
Кромов расхохотался.
Стопка папок на столе росла.
— Скажите, Алексей Алексеевич, как долго приказ о вашем назначении во Францию был на высочайшем утверждении?
— Более года, ваше высокопревосходительство.
— Оставим официальный тон. Называйте меня запросто, по-домашнему. Мы с вашим батюшкой всю Русско-турецкую кампанию… Я вас еще ребенком помню.
— Хорошо, Аристарх Павлович.
— Да. Значит, более года, говорите. А знаете, почему так долго? Государю, полагаю, напомнили старую историю. Ведь батюшка ваш в свое время прямо высказал Александру Третьему свой взгляд на европейскую политику России. А царь ему на следующий день прислал собственноручную записку: «Взвесив нашу утреннюю беседу я пришел к убеждению, что вместе мы служить России не можем. Александр». Вот так у нас бросаются честными патриотами, а потом любят за голову хвататься: «Людей нет!» — Генерал открыл сейф и стал укладывать туда пухлые папки. — Да… «Умом Россию не понять…» Мне во многих кампаниях довелось участвовать: за веру, царя и Отечество — ура! А русским себя до кончиков ногтей ощутил только на Шипке…
Генерал закончил с бумагами, достал из сейфа вороненой стали револьвер, бережно провел по нему ладонью:
— Именной. Сам Скобелев вручал перед солдатским строем. Царство ему небесное. Были когда-то и мы рысаками… — И опустил оружие в карман мешковатых штатских брюк. Захлопнул тяжелую дверцу сейфа, протянул ключи Алексею Алексеевичу. — Не дай бог потерять. — Обвел глазами комнату. — Ну, кажется, всё. В должность рекомендую являться в полной форме, при орденах. Это подтягивает сотрудников. Имеете боевые награды?
— Да, ваше… Аристарх Павлович.
— Прекрасно. В остальных случаях, если официально не предусмотрено, советую — в штатском. Высока честь носить мундир боевого русского офицера, так чтоб в чужих глазах не примелькался.
Томилин достал часы-брегет, нажал пружину:
— Так… Я уже, а вы еще не в должности. Имеем право, как два штатских господина, распить бутылку шампанского. Принимаете приглашение старого парижанина?
…Они сидели за столиком в маленьком уютном кафе на Итальянском бульваре.
— Я искренне любил вашего батюшку, — говорил Томилин, — знаю, как болезненно переживал граф Алексей Васильевич свою раннюю, вынужденную отставку. Знаю, что умер непримиренный… Чувствую по отношению к вам как бы отеческий долг.
Гарсон подал шампанское, наполнил бокалы.
— Я давно приметил это кафе, — продолжал Томилин. — Малолюдное, наши, русские, сюда не заглядывают. За границей двум русским людям для откровенного разговора лучше встречаться подальше от соотечественников. У нас в военной миссии, да и в посольстве все наушничают, доносят, подсиживают друг друга. Трудно постичь, отчего мы, русские, за границей один другого едим поедом. Все наши хорошие черты — напоказ иностранцам, а вся гадость — между собой. Поваришься в этом бульоне, и сам становишься ни то ни се. Послужите здесь с мое, сами убедитесь. Старайтесь, голубчик, любовь к Отечеству незапятнанной вынести из этой грязи. Да. Вот вы сейчас думаете: брюзжит старик, кокетничает цинизмом, а сам — полный генерал, награжден орденом и лентой Белого орла. А почему, позвольте вас спросить? А потому, что я в должности соблюдал доброе старое правило: дела не делай, от дела не бегай. Упаси вас бог инициативничать, изменять существующие порядки. Помните печальный пример отца вашего. Россия стоит беспорядком. Только терпение истинно. Только терпение. Иногда тяжело, конечно. Душа болит.
Генерал задумался, ушел в себя. Маленькие его глаза расширились и напряженно вглядывались во что-то далекое-далекое.
Со стороны бульваров ударила музыка духового оркестра. Выбрасывая ноги в парадном шаге, за оркестром промаршировал взвод солдат. Впереди дирижер ритмично подбрасывал высокий полосатый жезл, увенчанный конским хвостом.
— Неужели снова станем воевать, Аристарх Павлович? — спросил Кромов.
— Неизбежно. Все в этом мире стало продаваться и покупаться. Да. Большие деньги правят людьми. А большие деньги — это большая война.
Подошел гарсон. Томилин расплатился. Они поднялись из-за стола.
— Спасибо вам, Аристарх Павлович.
— Не за что. Дай бог, чтоб на пользу. Провожать меня завтра не приезжайте. Не люблю проводов.
Он перекрестил своего преемника, потом обнял и троекратно поцеловал.
— Прощайте, голубчик. Всего не переговоришь, не поминайте лихом. Старики болтливы. Ну, с Богом.
II
Январь 1910 года. По дороге из Жювези
По дороге из Жювези, маленького городка в окрестностях Парижа, катил закрытый автомобиль.
Прохожие попадались редко, хотя день выдался ясный, солнечный. Уже при въезде в город автомобиль обогнал группу велосипедистов, дружно накручивающих педали. Мелькнули лица мужчин, разрумяненные морозцем и скорой ездой. Один из них что-то весело крикнул вдогонку автомобилю, изо рта вместе с возгласом вырвалось облачко белого пара.
И снова пустая лента дороги со светлыми пригородными домиками за рядами ветел вдоль обочин. Теперь дорога шла по берегу Сены. Проехав немного по набережной, автомобиль повернул влево, на Национальный мост. Зимой оживленное движение по реке прекращалось.
Ярко раскрашенные лодки и барки с торчащими мачтами теснились у крайних быков моста, как диковинные стада.
Какой-то человек, в одной жилетке, с непокрытой седой головой, пробирался к берегу по лодочным скамейкам, бережно неся под мышкой пятнистую кошку. Отсюда, с моста, открывался вид на один из южных, рабочих районов Парижа — Таре, район вокзалов. Над фасадами небольших старых домов с зеленоватыми ставнями возвышалась высвеченная солнцем, готически вытянутая колокольня церкви Нотр-Дам-де-ля-Таре.
Дальше просматривался купол собора Де-Грасе, и за этой панорамой в морозной дымке угадывался Большой город.
Автомобиль свернул направо и снова покатил по набережной.
У въезда на бульвар, прямо посреди мостовой, стояло такси с распахнутой дверцей, а возле — небольшая толпа.
Закрытый автомобиль поравнялся с такси и остановился.
Среди взволнованно переговаривающихся и жестикулирующих людей, по виду рабочих, в куртках и кепи, выделялась высокая женская фигура: маленькая меховая шляпа, вуаль, элегантная шубка, пышная муфта. Женщина заинтересованно разговаривала с кем-то, но со стороны, за спинами толпы, нельзя было рассмотреть ее собеседника. Видна была только рука в коричневой перчатке, сжимающая рукоятку руля над помятым велосипедным колесом.
— Наталья Владимировна! — окликнули из закрытого автомобиля.
Женщина обернулась.
Крупная сетка вуали не скрывала ее молодого, свежего лица с широко расставленными глазами.
Она сразу узнала голос звавшего ее, заулыбалась и быстро пошла к закрытому автомобилю.
Кромов, в наглухо застегнутом военном плаще и русской офицерской фуражке, шагнул навстречу ей с высокой подножки.
— Алексей Алексеевич… — Она протянула руку. Он быстро склонился к ее руке и встревоженно спросил:
— Что случилось?
— Ничего особенного, дорожное происшествие.
— Сломалось такси? Такое меццо-сопрано, как у вас, надо оберегать от простуды. Позвольте предложить вам мой автомобиль.
