до моего ареста, так и во время всей этой трагедии столько благородной доброты и симпатии ко мне, что я не сумею описать их.
Как никто на свете она помогла мне вынести тяжесть моего горя, хотя и не сознавала этого сама. И всем этим я обязан лишь тому, что она существует, что она – то, что она есть: отчасти идеал, отчасти сила, как бы намек на то, чем можно сделаться, как бы опора в стремлении к этому.
Она – душа, дающая радость воздуху повседневности; духовное она заставляет казаться таким простым и естественным, как сияние солнца или море; для нее Красота и Печаль идут рука об руку и цель их одна.
Я помню хорошо, как я говорил ей: «на любой узкой улице Лондона уже довольно скорби, чтобы убедиться, что Бог не любит людей». Я говорил ей: «где есть страдание, будь то ребенок, что плачет в садике о сделанном или даже не сделанном им проступке, – это уродует окончательно весь лик мироздания». И я был совершенно неправ. Моя собеседница мне и сказала это, но я тогда не мог ей поверить. Я еще не был в тех сферах, где можно достичь такой веры.
Теперь мне кажется, что любовь, какого бы рода она ни была, – единственное возможное объяснение той чудовищной безмерности страдания, которое разлито на свете.
Я не могу себе представить другого объяснения. Я убежден, что другого и нет. И если действительно миры, как я раньше сказал, создаются страданием, то они создаются силой любви; потому что иначе не могла бы душа человеческая, для которой создан мир, достигнуть полного совершенства. Радость нужна, чтоб было прекрасным тело, страдание – чтоб стала прекрасной душа.
* * *
Когда я говорю, что убежден в этом, в моих словах звучит слишком много гордости.
Там, вдали, как непорочная жемчужина, виднеется Град Господень. Он так чудесен, что можно подумать: дитя дойдет до него в летний день. И дитя может дойти.
Не так обстоит дело со мной и подобными мне. Лишь мгновеньями мы постигаем нечто, но это теряется снова в те долгие часы, что свинцовой поступью следуют за ними. Так тяжело «держаться на высотах», которые доступны душе.
Мы думаем в вечности, но мы медленно движемся во времени. Как медленно проходит время для нас, сидящих в тюрьме, я не буду говорить больше, как не буду говорить о скуке и отчаянии, что с таким странным упорством прокрадываются в нашу камеру и в камеру нашего сердца, так что приходится мести и убирать свой дом для них, как для непрошеного гостя, для строгого господина или для раба, чей раб – ты сам, случайно или добровольно.
Хотя друзьям моим будет трудно поверить этому, все же тем, что живут на свободе, среди праздности и комфорта, несомненно легче воспринимать уроки смирения, чем мне, начинающему свой рабочий день с того, что я на коленях мою пол своей камеры.
Жизнь в тюрьме, с ее бесчисленными лишениями и ограничениями, делает человека мятежником. И самое ужасное в этом не то, что разбивается сердце – затем и сердца, чтобы разбиваться, – но то, что сердце обращается в камень.
Порой является такое чувство, что только с головой из железа и с презрением на губах хватит сил пережить день. Но кто находится в состоянии возмущения, тот не может «приобщиться благодати», – употребляю выражение, которым так любит пользоваться церковь. И совершенно справедливо – могу подтвердить и я, – ибо в жизни, как и в искусстве, мятеж преграждает душе пути и отымает воздух у небес.
Всему этому я должен научиться здесь, если только где-либо должен я этому научиться. Я должен исполниться радостью, если стопы мои на верной дороге и лицо «обращено к вратам, которые именуются прекрасными», хотя бы мне пришлось иногда падать в грязь и в тумане часто сбиваться с пути.
* * *
Эта «Новая Жизнь», как я люблю называть ее из любви к Данте, не есть, конечно, иная жизнь, а только продолжение, новое в эволюции моей прежней.
Помнится, когда я был в Оксфорде, я сказал однажды – одному из своих друзей, бродя с ним по узким, излюбленным птицами тропинкам около Колледжа Магдалины, в последний год моего пребывания в университете, – что я жажду вкусить от плодов всех дерев в саду жизни и с этой жаждой в сердце вступаю я в мир.
И действительно так я вступил в мир, и так я жил. Моей единственной ошибкой было то, что я исключительно ограничился деревами, что стояли на виду, на позлащенной солнцем стороне сада, и избегал другой части сада, с ее тенями и сумраком.
Неудача, стыд, бедность, забота, отчаяние, страдание, даже слезы; слова, что лепечут скорбные губы; раскаяние, усеивающее шипами наш путь; совесть, что осуждает; самоуничижение, что наказует; несчастье, что посыпает пеплом голову; душевная мука, что одевается во вретище и примешивает желчь в свой собственный напиток – всего этого я страшился. Но я решил не знать из этого ничего, и за то мне было суждено отведать всего по порядку, питаться этой пищей и на некоторое время отказаться от иной.
Я не жалею ни на минуту, что жил наслаждением. Я дошел в этом до предела, как надо доходить до предела во всем, что делаешь.
Не было наслаждения, которого бы я не испытал. Жемчуг души своей я бросил в кубок вина. Под звуки флейт я шел вниз дорогой, усыпанной цветами. Я питался медом.
Но было бы ложно продолжать эту жизнь, потому что она была бы ограниченной. Мне нужно было шагнуть за грань. И другая половина сада имела для меня свои тайны.
* * *
Разумеется, тень и прообраз всего этого были уже в моих книгах. Кое-что есть в «Счастливом Принце», кое-что – в сказке «Юный Король», особенно в том месте, где епископ говорит коленопреклоненному юноше: «Разве тот, кто сотворил страдание, не был мудрее тебя?» Когда я писал эту фразу, она мне казалась не больше, чем простой фразой.
Еще больше можно найти в том Судном Гласе, который как пурпуровая нить проходит по золотой парче «Дориана Грэя»; многими красками переливается то же предчувствие в очерке «Критик как художник»; а в «Душе человека» оно написано такими отчетливыми буквами, что их увидит каждый. Это один из тех припевов, которые, как возвращающиеся мотивы, делают из «Саломеи» произведение почти музыкальное, связывают ее в одно целое, как балладу.
Это воплощено в стихотворении в прозе о
