– Чего ж тут непонятного?
– Ну как же? Фашисты у власти, а на железной дороге неразбериха.
– Британия – не фашистская страна.
– Вы уверены, Мэри? Возьмите армию…».
Ты ведь не будешь играть в этой пьесе?
Анни. Отчего же?
Генри. Оттого что пьеса плохая.
Анни. С литературной точки зрения?
Генри. С любой. Твой Броуди писать не умеет.
Анни. Ты сноб.
Генри. Ладно. Я – сноб, а он – не писатель.
Анни. Диалог сыроват, я знаю, зато человеку есть что сказать.
Генри. Есть. Но он фанатик, и каждое его слово рабски подчинено идее, причем примитивнейшей. Впрочем, беда даже не в этом, а в том, что он не умеет писать. Поджигать умеет, а писать – нет.
Анни. Давай сюда пьесу. Зря я тебя попросила.
Генри. Согласись, пьеса – дрянь. И если бы ее написал не Броуди…
Анни. Но ее написал Броуди. И в этом все дело. Когда мы с ним познакомились, он двух слов связать не мог.
Генри. И сейчас не может.
Анни. Свинья!
Генри. Ладно. Я – свинья, а он…
Анни. Я тебе отвечу, раз нарываешься. Ты сам – фанатик. Вбил себе в голову, что литература должна быть такой, а не эдакой!.. Судишь о писателях, будто они бегуны. Стартовали все с одного места и рвутся к общему финишу. Шекспир далеко впереди, остальные стараются, догоняют. И пишете для таких же, как вы, фанатиков. Читатели ваши, если бы могли, писали бы так же. Провались вы все вместе с вашей классикой!
Генри. Вот это правильно.
Анни. Броуди в вашей гонке не участвует. Он одного хочет – быть услышанным.
Генри. И это правильно.
Анни. И делает это по-своему, сам всего добивается.
Генри. Да-да, книжки читает, чувствуется…
Анни. С классиками его сравнивать, конечно, не нужно…
Генри. Конечно, не нужно.
Анни. Он – узник, и пытается докричаться до нас сквозь толщу тюремных стен…
Генри. Совершенно справедливо. Полностью согласен.
Анни. Замолчи! «Согласен»… Уж лучше возражай, громи…
Генри. А почему, собственно, он взялся писать именно в этом жанре? Ты предложила?
Анни. Ну, не совсем…
Генри. Зачем тебе это понадобилось?
Анни. Комитет так решил. Вернее, то, что от него осталось. Понимаешь, Броуди уже надоел публике. За два-три года все приедается. Чтобы расшевелить людей, нужен крепкий…
Генри. Хлопок по затылку?
Анни. Нет, крепкий…
Генри. Пинок в задницу?
Анни (вспыхнув). Прекрати за меня договаривать!
Генри. Прости, больше не буду.
Анни. Все, потеряла нить.
Генри. Чтобы расшевелить людей, нужен крепкий…
Анни. Короче, от писателя не отмахнешься. О телеспектаклях говорят, они становятся событием. Может, после пьесы дело Броуди пересмотрят? Как ты думаешь? Что ты вообще об этом думаешь?
Генри. Что все это очень разумно.
Анни. Нет, скажи честно.
Генри. Ах, честно… Я думаю, скверная пьеса – не повод для оправдания. И уж тем паче – не доказательство судейской ошибки. Ты утверждаешь, что Броуди якобы наскучил публике. Так имей в виду, это еще цветочки. Вот пьеска заставит народ поскучать на славу! Впрочем, досмотреть до конца вряд ли кому удастся: пьеса не забавней Марксова «Капитала», да и короче лишь на самую малость.
Анни. Ты самодовольный ублюдок!
Генри. Не сквернословь…
Анни. Роджер все равно ее на телевидении поставит!
Генри. Кто? Ах, Роджер… Ему-то это зачем?
Анни. Он член нашего комитета.
Генри смотрит в потолок.
А пьесу нужно лишь слегка доработать…
Генри. Все вы свихнулись на этом Броуди.
Анни. А ты ревнуешь?
Генри. Тебя к Броуди?
Анни. Не меня, а писательское призвание. Ведь это нечто священное, принадлежащее одному тебе. Ты никого к писательству не подпускаешь. По-твоему, одним – дано, другим – не дано. Писать вправе лишь ты и тебе подобные. Броуди тем тебя и раздражает, что не знает своего места. Ты – словно метрдотель в ресторане, не впускаешь Броуди, потому что он, видите ли, без галстука. Ну, плохо у него слова сцепляются. Неужели низать слова на нитку – самое главное?
Генри. Писателю вроде бы не грех излагать связно…
Анни. Да не писатель он, а заключенный. Писатель – ты. Ты и пишешь, потому что писатель. Выбираешь «тему», накручиваешь на нее, наворачиваешь – лишь бы писалось складнее, глаже. А зачем? Кто сказал, что литература должна быть только такой?
Генри. Никто. Просто только такая на человека и действует.
Анни. Еще бы! Сначала ты всем объясняешь, что такое хорошая литература, а потом, естественно, оказываешься лучшим писателем. И вдруг появляется некто – скажем, Броуди. Он в ваших играх не участвует, но у него и вправду есть живая, настоящая тема. Тебе он, разумеется, скучен, но ведь и ты ему – тоже! Он тебе – потому что писать не умеет, ты ему – потому что ничего другого не умеешь.
Генри. Анни, ты меня пугаешь. Жутко, когда глупость излагается внешне разумно. Я знаю, как обращаться с идиотом, как с умным человеком. Но как с тобой – не знаю. Где моя крикетная бита?
Анни. Крикетная бита?
Генри. Ага. Сейчас опробуем новый подход. (Направляется в коридор.)
Анни. Шутишь?
Генри. Серьезно. (Выходит.)
Она смотрит недоверчиво. Он возвращается со старой крикетной битой.
Анни. Не посмеешь…
Генри. Еще как посмею, дура ты несчастная…
Анни. Попробуй только тронь, идиот!
Генри. Заткнись и слушай. На первый взгляд, это – обыкновенная палка. Однако сделана она из особых сортов древесины. И куски склеены хитроумным способом – чтобы бита пружинила. Так полы в танцевальных залах делают. И вот ты бьешь по шару. Попал точно – шар свистит пулей, далеко-далеко, а ведь ударяешь не сильно. И слышен легкий «чпок», словно пробка из бутылки вылетела. (Озвучивает.) Мы стараемся писать так, как мастерят крикетные биты: чтобы слова пружинили и мысль не увязала. Легкий удар – и летит вперед! (Снова «чпокает» и берет в руки пьесу.) А это – просто дубина, ее приспособили под биту. Формой слегка напоминает, но ударь ею по шару – он и десяти шагов не пролетит. А ты, заодно, и руки отобьешь! Выронишь дубину, засунешь руки под мышки, станешь приплясывать и вопить от боли: «Ух-ух-уй-юй-юй!» (Указывает на крикетную биту.) Эта штука лучше не потому, что так кто-то сказал, и не потому, что профессионалы сговорились не пускать на поле новичков с дубинками. Она сама по себе – лучше. А не веришь – ударь-ка вот этим и посмотри, где окажется шар. (Протягивает пьесу.) «– Какой вы странный. Билли, сколько вам лет? – Двадцать, но в душе я – старик». Ух-ух-уй-юй-юй!!! (Бросает рукопись и, засунув ладони под мышки, скачет вокруг. Анни безучастно смотрит. Наконец он останавливается.)
Анни. Я тебя ненавижу.
Генри. А я тебя люблю. Я – весь твой. Ты у меня одна-единственная, никому тебя в обиду не дам, от всех напастей уберегу…
Анни. Генри, ну неужели ты ничего не можешь сделать?
Генри. А что ты предлагаешь?
Анни. Отсеки лишнее, придай форму…
Генри. «Отсеки лишнее, придай форму»… Чему? Генри-фокусник… Пойми, он не умеет писать. Мне придется заново все переписывать.
Анни. Так перепиши.
Генри. Не могу.
Анни. Почему?
Генри. Потому что шары у него не лучше биты. Война – это прибыли богачам, политики – марионетки, парламент – фарс, законность – обман, собственность – воровство… И так страница за страницей. Сплошная банальность. А вещает твой Броуди, будто Кортес – явился из-за океана обращать индейцев. Не героев подобрал, а сплошных уродцев, бродячий цирк: трудолюбивый педант, ущербный философ, простак, который завтра спасет человечество…
Анни. Будь ты на его месте, может, смотрел бы на вещи так же.
Генри. Но вещи-то бывают конкретные и абстрактные. Вот, например, кофейная чашка. Я ее поворачиваю и – для меня – пропадает ручка, опрокидываю – исчезает полость. Но чашка все равно существует реально – полая, с ручкой. Другое дело – политика, законы, патриотизм. Им с чашкой не тягаться. Они созданы человеческой мыслью, только ею и живы, ничего реального в них нет. Попробуй их повертеть, опрокинув, точно реальную чашку, попробуй хоть что-то в них изменить – сначала разочаруешься, потом обозлишься, а там и до насилия недалеко. Если знать об этом заранее, станешь действовать осторожно, мягко. Тогда, может, и вправду что-то стронется в людских умах. Да и политика с законами станет человечней. А если не понять этого вовремя, не отказаться от предрассудков – ошибки неизбежны.
Анни. Все, что ты сказал, – только твоя мысль.
Генри. Верно.
Анни. Ты не учитываешь, кто написал эту пьесу, зачем, где…
Генри. Уволь – не учитываю. Может, с Броуди действительно обошлись несправедливо, не знаю. Да это и не важно. В литературе он – медведь. Невозможно помочь человеку, который считает, что любой редактор – непременно цензор, что демонстранту позволительно кидаться камнями; что небоскребы строить нельзя – это, видите ли, социальное насилие. Такие люди любую нелицеприятную речь принимают за провокацию, обрывают ораторов почем зря – пользуются правом на свободу слова… Жалко слов, которыми лепится весь этот бред. Они-то ни в чем не виноваты. Они бесстрастны, точны, обозначают конкретные вещи. Из слов – если обращаться с ними бережно – можно, будто из кирпичиков, выстроить мост через бездну непонимания и хаоса. Но из битого кирпича ничего не выстроишь, а Броуди отбивает у слов углы. Я не считаю писателя святым, но слова для меня – святы. Они заслуживают уважения. Отберите нужные, расставьте в нужном порядке – ив мире что-то изменится. А дети будут читать ваши стихи даже после вашей смерти.
