Оба уходят. Ветер. Слева появляется вся кавалькада валькирий.
Анна бежит стремглав. Рядом с ней во фраке, но без шляпы, официант Манке из бара «Пиккадилли», который держится как пьяный. За ними идет Бабуш, который тащит Мурка, хмельного, бледного и опухшего.
Манке. Неужели вы все еще не поняли? Его нет, его унесли прочь! Городские кварталы уже, должно быть, поглотили его! Стреляют где угодно, и может случиться что угодно возле редакций газет, именно в такую ночь, его, может быть, даже застрелили. (Упорно, как пьяный, убеждает Анну). От стрельбы можно убежать, но можно и остаться на мостовой. Во всяком случае, через час уже никто его не отыщет, он без следа пропадет, как клочок бумаги в воде. Лунный свет ударил ему в голову. Он побежит за первым встречным барабанщиком. Идите! Спасите того, кто был и остался вашим возлюбленным.
Бабуш (кидается навстречу Анне). Стойте, валькирия! Куда это вы, сейчас так холодно, и дует ветер, а он бросил якорь в какой-нибудь пивной. (Передразнивает официанта). Он прождал целых четыре года, а теперь его никто не может отыскать.
Мурк (сидя, на камне). Никто, ни одна душа.
Бабуш. Посмотрите-ка вот на это существо!
Манке. Что мне за дело до него! Подарите ему пальто! И не теряйте времени! Он, прождавший четыре года, теперь бежит быстрее, чем летят эти облака! Он умчался прочь быстрее ветра!
Мурк (вяло). Они выплеснули в пунш какую-то краску. Надо же, именно теперь, когда все готово! Белье куплено, квартира снята. Пойдемте ко мне, Баб!
Манке. Чего вы стоите столбом, как жена Лота? Здесь не Гоморра. Вам по нраву это пьяное ничтожество? Неужели вы иначе не можете? Белья, что ли, вам жалко? Неужели это важнее, чем облака?
Бабуш. Вам-то что до всего этого? Вам-то зачем облака? Вы же официант!
Манке. Что мне до этого? Звезды сходят со своего пути, если хоть один человек безразличен к подлости! (Хватает себя за горло). Меня ведь тоже гонят вон! У меня тоже подкатывает к горлу! Нельзя быть мелочным, когда человек промерзает до самого сердца!
Бабуш. Что вы сказали? До самого сердца? Где вы это вычитали? Говорю вам: до самой зари в газетных кварталах будет слышен какой-то бычий рев. Там будет бесноваться шваль, которая верит, что настало время платить по старым счетам.
Мурк (встал, хнычет). Куда ты меня таскаешь в такой ветер? Мне так скверно. Куда ты все бежишь? Почему? Ты мне нужна. Тут дело не в белье.
Анна. Не могу.
Мурк. Не могу держаться на ногах.
Манке. Сядь! Не тебе одному плохо. Дело дрянь. С отцом вот-вот будет удар, пьяная мамаша-кенгуру плачет. Но дочь уходит на свою квартиру. К любовнику, который ждал четыре года.
Анна. Не могу.
Мурк. Свое белье ты приготовила. И мебель уже в квартире.
Манке. Белье отглажено, а невесты нет.
Анна. Белье куплено, я сама уложила его в шкаф, сорочку за сорочкой, но больше оно мне не нужно. Комната нанята, и уже висят занавески, и стены обклеены обоями, но вернулся тот, у которого нет башмаков, и только один старый пиджак, изъеденный молью.
Манке. И его заглотали газетные кварталы! Его ждут забулдыги в своем салоне! Ночь! Нищета! Подонки! Спасите его!
Бабуш. Ну, что ж, разыграем пьесу: «Ангел в портовых кабаках»!
Манке. Да, ангел!
Мурк. И ты хочешь туда? В Фридрихштадт? Тебя не удерживает ничего?
Анна. Я ничего не знаю.
Мурк. Ничего? А вот «о нем» ты не хочешь подумать?
Анна. Нет, больше не хочу.
Мурк. «Его» ты больше не хочешь?
Анна. Это капкан для меня.
Мурк. Но ты из капкана вырвалась?
Анна. Он меня выпустил сам.
Мурк. Твой ребенок тебе безразличен?
Анна. Он мне безразличен.
Мурк. Потому что вернулся тот, у которого нет даже пиджака?
Анна. Таким я его не знала!
Мурк. Да это вовсе не он. Таким ты его не знала!
Анна. Он стоял среди вас всех, как большой зверь. И вы его били, как зверя.
Мурк. И он ревел, как старая баба!
Анна. И он ревел, как баба.
Мурк. И смылся и бросил тебя одну!
Анна. И он ушел и бросил меня одну!
Мурк. И с ним было покончено!
Анна. С ним было кончено!
Мурк. Он ушел...
Анна. Но когда он ушел, и с ним было все кончено...
Мурк. Ерунда, все это ерунда!
Анна. За ним поднялся вихрь, и подул легкий ветер, и он вдруг усилился, и стал сильнее всего на свете, и вот я ухожу прочь, и вот я иду за ним, и теперь все кончено с нами, и с ним и со мной. Ведь я не знаю, куда он девался. Знает ли Бог, где он? Как велик этот мир, и где он? (Она спокойно смотрит на Манке и говорит ему беспечно). Идите в ваш бар, благодарю вас, и приведите его туда! А вы, Баб, ступайте со мной! (Убегает направо).
Мурк (брезгливо). Куда она девалась?
Бабуш. Теперь, парень, полет валькирий окончен.
Манке. Любовник пропал без вести, но возлюбленная спешит за ним на крыльях любви. Героя положили на лопатки, но уже все готово для его вознесения в рай.
Бабуш. Но любовник одним ударом сбросит возлюбленную в сточную канаву и с радостью отправится прямо в ад. Эх вы, романтическая студентка!
Манке. Она уже удаляется прочь, спеша в газетные кварталы. Она еще еле заметна, как белый парус, как чистая идея, как последняя строфа, как опьяненный лебедь, пролетающий над водами...
Бабуш. Что же будет с этим захмелевшим кленом?
Манке. Я останусь здесь. Сейчас холодно. Когда станет еще холоднее, они вернутся. Вы ничего не знаете, потому что вы не знаете, в каком она положении! Пусть бежит! Две сразу ему не нужны. Он покинул одну, а две за ним увязались. (Смеется).
Бабуш. Ей-богу, она сейчас исчезнет, как последняя строфа! (Вперевалку уходит за ней).
Манке (кричит ему вслед). Пивная Глубба, Шоссештрассе! С ним проститутка, которая постоянно торчит в пивной Глубба! (Снова широко разводит руки, с важностью). Революция поглотила их, найдут ли они сами себя?
Четвертый акт. Заря взойдет
Небольшая пивная
Глубб, бармен в белом, поет под гитару «Легенду о мертвом солдате». Лаар и пьяный брюнет не сводят с него глаз. Приземистый, коренастый человечек по фамилии Бультроттер читает газету. Официант Манке, брат Манке из «Пиккадилли-бара», пьет с проституткой Августой, и все курят.
Бультроттер. Я желаю пить шнапс и не желаю слушать о мертвом солдате, я желаю читать газету, а мне для этого нужен шнапс, иначе я не понимаю ни строчки, черт побери!
Глубб (холодным, стеклянным голосом). Вам здесь неуютно?
Бультроттер. Да, и к тому же сейчас — революция.
Глубб. О чем это вы? В моей пивной подонки усаживаются поуютнее, а Лазарь поет свою песню.
Пьяный брюнет. Я подонок, а ты Лазарь.
Входит рабочий, идет к стойке.
Рабочий. Здорово, Карл.
Глубб. Ты спешишь?
Рабочий. Ровно в одиннадцать, на площади Гаузфогтей.
Глубб. Пустые слухи.
Рабочий. На Ангальтском вокзале с шести часов засела дивизия гвардейских стрелков. В «Форвертсе» пока еще все в порядке. Нынче, Карл, нам может пригодиться твой Пауль.
Тишина.
Манке. Обычно здесь помалкивают о Пауле.
Рабочий (расплачивается). Сегодня день необычный. (Уходит).
Манке (Глуббу). А в ноябре разве было обыкновенное время? Вам надо взять в руки штангу, и тогда вы почувствуете на пальцах что-то липкое.
Глубб (холодно). Что угодно этому господину?
Бультроттер. Свободы! (Снимает пиджак, отстегивает крахмальный воротничок).
Глубб. Полиция запрещает пить без пиджака.
Бультроттер. Реакционер!
Манке. Они репетируют «Интернационал» на четыре голоса с тремоло. Свобода! Это, наверно, значит, что человеку в крахмальных манжетах велят вымыть отхожее место?
Глубб. Они крушат вдребезги фанеру, отделанную под мрамор.
Августа. А что, разве этим, в белых манжетах, зазорно вымыть уборную?
Бультроттер. Эй, парень, тебя надо к стейке!
