Уверен… — взлетала у меня в голове и билась догадка. — Уверен? В том то и дело, что не уверен! Совсем не уверен!
Это сейчас мои «Десять часов двенадцать минут» представляются мне величайшей духовной ценностью. А тогда, два года назад, когда меня объявили в числе двух тысяч графоманов, — мог! Мог выбросить! И скорее всего, так и сделал. Выходит, что горят, горят рукописи! И что обиднее всего — горят на мусорной свалке!
Еле дождавшись половины четвертого (это уже было с грехом пополам похоже на вечер), я позвонил Ландау, и она сообщила, что в конкурсной комиссии сценария найти не удалось.
— Что делать? Все? — тихо спросил я. Оля вздохнула.
— Худсовет все равно состоится, назначено два вопроса, кроме вас мы принимаем «Белые снега». Приходите в четверг… на всякий случай. Подумаем. Приходите, — добавила она ободряюще и, как мне показалось, улыбнулась на прощание в трубку.
6
До четверга я жил одними мыслями о четверге. Отправленный Василием Васильевичем с утра во внутригородскую командировку, я без двадцати одиннадцать уже шел по аллее Студии к главному блоку.
— Не нашли? — спросила меня Оля у порога комнаты, но спросила, скорее, для проформы. Чувствовался большой день.
Комната № 309 была наполнена незнакомыми мне людьми, среди которых я, однако, признал, усатого сценариста, не дождавшегося Мамаева побоища. Соня, по обычаю, сидела у телефона. Все интенсивно курили.
Из разговоров, большей частью для меня туманных, я понял только, что ждут некоего Нестора Эммануиловича, что от его прибытия, на которое, впрочем, мало надежды, зависит очень многое, если не все. Эти имя и отчество мне показались знакомыми.
«Неужели…» — осенила меня догадка, и в памяти жирно всплыла фамилия великого критика, драматурга и скульптора — к стыду моему, я давно почитал его покойным.
Оля тут же оставила меня, озабоченная делами, и я, скрестив руки на груди, нелепо топтался у стены, разглядывая плакат «Kozerog», пока заглянувший в дверь Николай Андреевич не попросил всех в зал.
Мы потянулись за ним, на ходу обрастая новыми людьми. Было заметно, что на просмотры эти ходят с охотой. Я не знал, из скольких человек состоит худсовет, но трудно было предположить, что девочки в белых халатах и шумные джинсовые мальчики набились в зал по служебной обязанности. Мы долго ждали кого-то (Нестора Эммануиловича, подумал я), потом в зал стремительно вошли двое начальственного вида мужчин, никак, однако, по возрасту не похожих на Нестора Эммануиловича, тем более что один из них дожевывал на ходу, и просмотр начался.
Несмотря на то, что теперь все герои «Белых снегов» говорили нормально, никакого впечатления на меня картина не произвела. Она была вялой и скучной, и я почувствовал, что по части «резать» всё решительнее солидаризируюсь с Антоном Ионычем и, может быть, даже с таинственным Евтихианом Михеевым. Из титров, завершающих картину, я узнал фамилию усатого сценариста: Э.Боровой.
На обратном пути из зала произошло наше знакомство. Мы оказались рядом, и Э.Боровой попросил сигарету. Когда он наклонился к протянутой зажигалке, пахнуло спиртным. Сценарист мне дружески улыбнулся.
— Для Щегла пишешь? — Я пожал плечами, как я мог еще ответить. — Давай, старичок, — сказал Боровой. — Худо ли бедно попадешь в историю кино. А я вот просто в историю влип. Видал картинку? Вот так, — заключил он и побежал догонять Олю Ландау.
Из выше приведенной речи я заключил, что сценаристу фильм не понравился тоже.
«Господи, — пискнул тут же во мне какой-то жалобный голос. — У тебя, худо ли, бедно ли, — картина, и не первая, на экране, ее будут смотреть миллионы людей и читать твою фамилию в титрах. А у меня… Зачем я здесь?» — подумал я с тоской, мыкаясь в одиночестве по коридору, как вдруг Оля выглянула из двери и пригласила официально:
— Старыгин, зайдите, пожалуйста.
Через предбанник с секретаршей Оля, больше ничего не объясняя, ввела меня в светлый ковровый кабинет и усадила на свободный стул у двери, наказав другой держать для нее. Усевшись, я, однако, успокоился — людей в кабинете оказалось больше, чем я предполагал, и среди них я не особенно выделялся. Люди молодые и пожилые со смутно знакомыми и совсем незнакомыми лицами сидели на стульях и диванах по периметру стен. Все это очень напоминало боярскую думу.
Место трона занимал стол главного редактора (того, что опоздал, дожевывая, на просмотр). Опоздавший вместе с ним полный блондин сидел по другую сторону стола, и вернувшаяся на сбереженный стул Оля объяснила мне, что это директор объединения «Бриг» Ладушкин. Обсуждение началось.
Ладушкин, оказавшийся человеком с юмором, объявил, что сегодня надлежит рассмотреть картину «Тают белые снега» режиссера-дебютанта по сценарию Э.Борового. При этом он попросил высказываться активнее, помня, что картина и без того делалась трудно и долго, и если мы будем так же тянуть с обсуждением, то снега совсем растают.
В заданном тоне и двинулось обсуждение. Николай Андреевич Эгалите, посасывая трубку, высказался в том смысле, что судить авторов нужно по избранным ими же законам, а по этим законам картина, в общем и целом, состоялась и с некоторыми поправками ее, вероятно, следует принять и представить дирекции.
Потом выступали другие и предлагали конкретные поправки. Но вот что меня озадачило: почти все выступавшие, ища спасительные для картины пути, сочиняли очень неплохие сюжеты на тему «Белых снегов», совершенно, однако, не имеющие ничего общего с сюжетом реальным. И что самое удивительное, очкастый режиссер в заключительном слове поблагодарил за предложения и пообещал их незамедлительно выполнить. Впрочем, сценарист молчал и только с каждой минутой багровел.
Затем главный редактор взял слово, чтобы подвести итоги обсуждения. Но тут произошло следующее: Э.Боровой решительно поднялся, споткнувшись о собственный стул, что, как я заметил, всех встревожило.
— Боровой, не стоит, — миролюбиво молвил Ладушкин.
— Нет, стоит! Я трижды настаивал на показе материала…
— Господи, я же просила, — вздохнула рядом Оля. Скандал приобретал зримые очертания.
— Пусть он при мне встанет и скажет! — требовал сценарист, указывая пальцем с большим перстнем на режиссера.
— Я отвечу позже, — говорил режиссер, бледнея.
— Ну хорошо, друзья… — морщась, начал главный редактор, но и его Боровой перебил, сказав:
— А ежели вам хорошо, ежели всем хорошо — я хочу, чтобы мне тоже было хорошо, и снимаю к чертовой матери фамилию с титров. Официально прошу занести в стенограмму!
— Успокойся, Боровой, — снова призвал Ладушкин.
— А тебе — вообще руки больше не подам! — обрушился Боровой почему-то на Ладушкина и, опять споткнувшись о стул — на этот раз мой, хлопнул дверью.
Наступила скучная пауза, после которой режиссер твердо поднялся и сказал:
— Теперь я отвечу. — Но ответить ему не дали, возмущенно заговорив все разом.
— Анна Яковлевна, дословно, с «чертовой матерью» занесите в стенограмму! — особенно злобствовала усатая дама, при взгляде на которую почему-то вспоминались слова «воинствующий безбожник».
Тем временем рядом со мной снова отворилась дверь, и в ней показалось улыбающееся розовое лицо младенца, окаймленное белой шкиперской бородкой.
Обладатель этого странного лица опирался на суковатую палку с монограммами, а секретарша с выражением высокой сопричастности гордо несла следом за ним кресло.
И не было никаких сомнений, что явился наконец Нестор Эммануилович, потому что Оля, кричавшая с жаром, что «это нужно было сделать, но не сейчас», — вдруг осеклась, ахнула и бросилась вошедшему навстречу, а все мужчины встали. Нестор Эммануилович, следуя за креслом, весело оглядывал собрание.
— Шумим, братцы? — дружески спросил он, усаживаясь.
— Рады, рады видать вас, дорогой Нестор Эммануилович! — отвечал главный редактор. — Нечастый вы у нас гость, нечастый.
— Что нечастый — это хорошо, — согласился Нестор Эммануилович. — Не надоем. — Редактор собирался отчаянно возразить, но Нестор Эммануилович продолжал, и перебить его не посмели. — А вот что опоздавший, каюсь. Впрочем, все относительно, — заметил гость. — В 1918 году в комиссии ВУКФУ по синематографическим зрелищам заседал со мною Виктор Иванович Крестовоздвиженский, профессор, автор фундаментального труда «Этимология тибетских наречий». Милейший старик, но с одним недостатком. Он никак не мог перестроиться на новый календарь. Заседание назначалось на десятое, он и приходил десятого, но по старому стилю. То есть двадцать третьего. А по двадцать третьим числам в том же помещении на бульваре Лассаля, восемь, заседало Бюро котлонадзора. Но надо сказать, что Виктор Иванович честно отсиживал заседание по котлонадзору и порою даже выступал с дельными соображениями. Эрудированнейший был человек, прошу простить за байку не по делу! — лучезарно улыбнулся Нестор Эммануилович в заключение.
