аспекта истории России — ее варяжские истоки (должно быть, не ускользнуло от внимания Гумилева, что крещенного викинга у Ибсена зовут Рюриком) и ее современный союз с Англией <...> Но в конечном счете его пьеса выдвигает образ России — кроткой, миролюбивой, алчущей справедливости. <...> Переняв у Ибсена близкие себе элементы (героизм викингов, романтическую доблесть), переиначив те, от которых он отказывался (интеллектуализм, индивидуальность, усталость от мира, нерелигиозность), Гумилев заменяет символистское восприятие Ибсена своей акмеистической переделкой. Отказываясь от символистского мифотворчества и «германской» социальной метафизики Ницше и Ибсена, Гумилев отождествляет с христоподобным персонажем Гондлой Россию, ставя ее на сторону Бога как предназначенную для верного спасения, даже если она в настоящий момент ослаблена, горбата, травлена волками» (Rusinko E. Rewriting Ibsen in Russia: Gumilyov’s Dramatic Poem «Gondla» // The European Foundations of Russian Modernism. Ed. by P. I. Barta. Lewiston, 1991. P. 189–218, 212–213).
Уже упомянутый выше Доналд Рейфилд посвятил «Гондле» отдельную краткую статью в английской энциклопедии русской литературы. Ее главные положения сводятся к следующему: «Драматургическая традиция символизма явно ощущается в изображении женственности, колеблющейся по-блоковски между грубым насилием и поэтическим гением, и в противопоставлении в духе Малларме германской воинственной брутальности и кельтской магической кротости <...> Однако Гумилев усиливает этот символистский сюжет введением положительного идеала героизма: несмотря на тематику “любовь — смерть”, концовка пьесы — победоносна. К тому же четкое разграничение ролей “волчьих” исландских язычников и “лебединых” христиан <...> намекает на некое их сосуществование, если не мирное, то симбиотическое. В духе акмеизма Гумилев принимает мир такой, как он есть, стремясь лишь разъяснить его природу, но не отказаться от него оттого, что он кошмарен. Как и в других трагедиях Гумилева (“Актеон”, “Отравленная туника”), нежно-чувствительный герой, одержимый любовью, погибает от травли: в унизительных испытаниях, которые должен проходить Гондла вплоть до его героического самоубийства, содержится многое, типичное как для экзотизма Гумилева, так и для его личного садомазохизма. Но воздействие пьесы зависит и от двух других моментов. Во-первых, это — призыв к прекращению войны и ожесточения <...> Во-вторых, это — сугубо личная исповедь, ибо исландский завоеватель и ирландский поэт сосуществовали внутри Гумилева, а изображение его полусестры, полуневесты, дикой исландской валькирии Леры <...> явно намекает на отношения Гумилева с Ахматовой» (Rayfield D. Gondla // Reference Guide to Russian Literature. Ed. N. Cornwell. London: Fitzroy Dearborn, 1998. P. 376).
С 1990 года «Гондла» попадает в поле зрения отечественных литературоведов, захваченных бурным процессом «возвращения» ранее запрещенной литературы в российский читательский обиход. В первых работах, посвященных драматургии поэта, естественно, на первое место выдвигается этическое начало. В книге В. К. Лукницкой — одной из первых отечественных монографий о творчестве поэта — «Гондла» весьма неожиданно предстает как апология экзистенциального самоубийства: «Гумилев назвал “Гондлу” драматической поэмой, и этим он все объяснил. Что главное для него? Непримиримость зла и добра, но и невозможность лишить человека единственного его оружия, его защиты — чести, гордости, достоинства. И еще — то, что у человека всегда есть выход и надежда — уйти в мир иной. Но “та жизнь будет чиста, светла и прекрасна настолько, насколько человек будет чист и светел в жизни этой. И такой выход, такой уход — торжество победы над злом и несправедливостью”» (Жизнь поэта. С. 197). Оригинальную «метафизическую» трактовку пьесы предложил С. Л. Слободнюк, обратив внимание на очевидную парадоксальность ситуации, при которой «вера Христова вдохновила Гондлу на самоубийство». По мнению исследователя, это произошло потому, что вся пьеса построена на утверждении релятивизма добра и зла и представляет собой демонический «карнавал» оборотней, смысловым средоточием которого является образ «двуликой» героини: «Лера-Лаик, ночью принимающая облик лебедя, а днем — волка, губит беспредельно верящего в Христа Гондлу. И он, смертью своей заставивший оборотней принять крещение, оказывается бессилен перед девушкой. Да, она провожает мученика в последний путь, чтобы тот на небесах снял с нее волчьи чары. Но из того мира, где это произойдет, нет возврата. И на земле оборотень оказывается более могущественным, чем вера Христова...» (Слободнюк С. Л. Н. С. Гумилев. Проблемы мировоззрения и поэтики. Душанбе, 1992. С. 104).
Д. И. Золотницкий, автор вступительной статьи к первому отечественному сборнику драматических произведений поэта, видел в «Гондле» сложный аллегорический шифр, выявляющий глобальные «антиномии» онтологического толка — война — мир, сила — слабость, вера — безверие и т. д. «В олицетворенных метафорах “Гондлы” поэт постигал природу изначально сложных вещей или хотя бы приближался к их разгадке. В монологах и диалогах поднимались истинно гумилевские, лишь этому автору принадлежащие сквозные «проклятые вопросы» с неоднозначными и необщеобязательными ответами. Все там было сложно, романтически противоречиво» (ДП. С. 22). (В зарубежном литературоведении сходным образом трактовала «Гондлу» И. Делич в своей статье о Гумилеве в объемном учебнике, посвященном общей истории Серебряного века. В «Гондле», по мнению И. Делич, мы находим «пространный стихотворный диалог на типичную тему “души и тела”, где душа, тело и дух представлены посредством персонификации в виде отдельных характеров. Гондла, ирландский христианский бард, олицетворяет дух. Лаге, исландский воин-язычник, олицетворяет тело, а Лера-Лаик <...> разъятую и мятущуюся душу» (Делич И. Николай Гумилев // История русской литературы XX века. Серебряный век. М., 1995. С. 499)).
Следует также упомянуть и о работах, сопоставляющих «Гондлу» с другой «большой» пьесой Гумилева — трагедией «Отравленная туника». «Обе трагедии, — писал О. Ильинский, — построены на том же, на чем строится и все остальное его творчество, но здесь все это предстает в сжатом и обостренном виде. Можно сказать, что обе трагедии строятся вокруг мотива безнадежной борьбы и героической гибели. Такой мотив вообще основной признак этого жанра, но Гумилев потому и обращается к трагедии, что именно этой тематикой и определяется многое в его творчестве, даже в лирике. <...> Фабула обоих трагедий двойственна. Их центральные герои гибнут при схожих условиях: Гондла — в борьбе за христианство против язычества, Трапезондский Царь — в результате сложной любовно-политической интриги при византийском дворе. В обеих трагедиях есть также центральная тема обманутой любви. Лера-Лаик двойственностью своего имени как бы символизирует ту двойственность женского облика, которая была стержневой для всей любовной лирики поэта <...> В обеих трагедиях центральные герои кончают самоубийством; однако моральная красота их обликов настолько значительна, что они воспринимаются как мученики (особенно Гондла), а смерть их есть нравственная победа. В земном плане торжествует сильный и ловкий проходимец <...> Но в высшем плане победителями являются Гондла и Трапезондский Царь. <...> По трагедиям Гумилева можно изучать мотивы его
