Томас. Почему вы стреляли?
Оборванец. Он назвал нас подлецами. Зверь и тот кусается, когда его разъярят.
Георг. Гм…
Оборванец. Вот вы стоите здесь, ухмыляетесь, потому что вы отделались благополучно, а я попался. Но погодите, придет другой и уже не промахнется.
Георг (смотрит на него, ходит взад и вперед перед осколками, затем неожиданно). Уходите скорее. Не то полиция застанет вас здесь.
Оборванец (вытаращив глаза). Что? Я могу…
Георг. Вот выход. Сверните направо, там начинается лес…
Оборванец (ухмыляется). Ну, спасибо. Очень благодарен. (Исчезает.)
Томас. На жесты вы мастер, Георг.
Георг. Неприятно запирать зверей в клетку. Только и всего. А вы, Томас, любите сильные эффекты, признайтесь. Мои заводы стоят, мои статуи разбивают вдребезги, в меня самого стреляют. Ваши доводы не лишены силы. (Вспышка света.) Автомобиль. Наконец-то Беттина. (Очень любезно.) Простите мою агрессивность. Ни я вас, ни вы меня не переубедите. К чему тогда спорить? У меня, впрочем, перед вами преимущество: вы меня, как личность, не признаете, а я вас — признаю.
Беттина входит: бледная, окровавленная, лицо перевязано; ее поддерживает под руку горничная.
Георг (бросается к ней). Что случилось, Беттина?
Беттина (горничная и Георг усаживают ее в кресло). Ничего, дорогой. Пустяки.
Горничная. Они бросали в машину камнями. Мы были уже у самой виллы. Осколки стекла попали в лицо.
Георг. Бегите же. Звоните врачу.
Горничная уходит.
Георг. Беттина. Милая Беттина. Очень больно тебе? Чем тебе помочь?
Беттина. Ничего, дорогой, ничего.
Томас (медленно приближается). Беттина.
Георг (вспылив, по тихо). Уходите. Я ненавижу вас.
Томас (с усилием поворачивается, делает несколько шагов к выходу). Прощайте.
Беттина. Подойдите ко мне, Томас. (Протягивает ему руку.) Забудьте то, что он сказал.
Томас берет ее руку.
Георг. Уходите.
Томас в большом горе удаляется.
Тот, кто действует, всегда лишен совести.
Лишь у созерцателя есть совесть.
Гете.
Комната Томаса. Анна-Мари. Кристоф. Конрад.
Анна-Мари. Вы его не убедите.
Кристоф. Но должен же он понять. Надо рассуждать трезво. Как быть? Не подставлять же ему голову под пули только потому, что он гений?
Анна-Мари. Никто не может его теперь понять. Он часто внушает мне страх.
Конрад. Когда ему вручат приказ о явке, тогда будет уже поздно. Пока еще довольно легко освободить его. Надо только, чтобы он захотел этого.
Анна-Мари. Но он не захочет. Он прямо-таки ждет этого приказа. Уверяю вас.
Конрад. Томас — это сгусток ненависти. С тех пор как он умолк, его глаза агитируют лучше, чем самые пламенные речи.
Анна-Мари. Он совершенно перестал спать. Прошлой ночью он прилег на полчаса и вдруг начал стонать. Я спросила: «Ты спишь, Томас?» — «Нет», отвечает он, встает, одевается, садится к окну и смотрит в ночь. Без конца. Я спрашиваю: «Что с тобой?» Он только взглянул на меня, и взгляд был такой пустой, что у меня мурашки по спине побежали. И бросился вон. И вот до сих пор его нет.
Кристоф. Надо с ним поговорить. Вы, Конрад, должны урезонить его.
Томас (входит). Вы здесь? Военный совет держите, а?
Анна-Мари. Ты, наверное, голоден, устал. Приготовить тебе завтрак?
Томас. Да, приготовь мне завтрак.
Анна-Мари уходит.
Томас. Я буду пить кофе и, может быть, даже булочку съем, а то и две. Видите, друзья, я благоразумен.
Кристоф (печально). Почему ты не разговариваешь с нами? С тех пор как газета запрещена, ты совершенно не говоришь с нами.
Томас. О чем говорить? Вы добры ко мне. Вы преданны нашему делу. Вы отважны. Именно отважны, — это настоящее слово. Но мне нечего сказать вам. При всем желании. О чем говорить, друзья? Каждый из нас может спросить: почему? Но другой ответит ему тем же вопросом: почему? Конрад, умный Конрад, скажите, о чем говорить? (Похлопывает его по плечу; насмешливо). Голосовать против военных кредитов, что ли?
Конрад. Да, следовало бы. Среди прочего — и это. Бросать оружия не надо. Чем больше война раздувает отчаянье, тем лучше наши перспективы. Надо уметь спокойно смотреть на кровь, если хочешь быть врачом. Разве это мужество — закрывать глаза при виде крови? Разве это мужество — бежать по ночам в лес и там кричать деревьям о своем отчаянье?
Томас. Нет. Мужественно убить какого-нибудь генерала, зная, что за это убьют тебя. Мужественно обратиться с речью к народу, зная, что тебя бросят за решетку. Я не обладаю мужеством, умный Конрад; я не могу быть трезвым, милый Кристоф. Я вижу, как люди сходят с ума, я вижу, как люди умирают гнусной смертью, и тела их сваливают в ямы, как мусор. Я не могу рассуждать трезво, друзья.
Кристоф. Что ж ты собираешься делать, Томас?
Томас. Ждать.
Конрад. Чего?
Томас. Этого я не могу вам сказать. Этого не выразить словами. Вы себе представьте: пока мы здесь с вами разговариваем, там непрерывно умирают люди. Железо и огонь мечут они друг в друга; день и ночь они убивают друг друга. Представьте это себе! Я не могу рассуждать трезво, друзья мои!
Конрад (с силой). Томас Вендт! Проснитесь! Неужели вы в состоянии сидеть и предаваться горестным размышлениям? Неужели вы не хотите действовать?
Томас. Помните редактора Веннингера? Он носил пенсне, он был уродлив, озлоблен, он смотрел на людей исподлобья. Он пошел и застрелился и взвалил на меня тяжкое бремя. И Беттина. Вы знали Беттину Гейнзиус? Достаточно было увидеть ее, чтобы понять, что такое красота. Теперь ее лицо обезображено навеки. Потом расстреляли рабочих. Семнадцать человек, если я не ошибаюсь. И много рабочих брошено в тюрьмы на долгие годы. На моем пути стоят могильные кресты; много, очень много крестов. Я не хочу действовать, Конрад.
Конрад. Поберегите себя. На будущее. В ближайшие дни вас призовут в армию. Разрешите мне похлопотать о вашем освобождении.
Кристоф. В самом деле, Томас. Ведь это же бессмысленно: позволять глумиться над собой какому-нибудь прохвосту унтеру, валяться в промозглых окопах. Бессмысленно позволять помыкать тобой, как скотиной, и, как скотина, идти на убой.
Томас (взглянув на него; очень сухо). Конечно, Кристоф, в этом нет никакого смысла. Так. А теперь я буду пить кофе. Я чертовски устал. (Говорит в сторону соседней комнаты.) Анна-Мари, готов кофе? Если желаете составить мне компанию, прошу вас. Но ни слова о войне, освобождении от призыва и о каких-нибудь действиях. Ни слова.
Отлогий берег реки. Скамья. Вечер.
Анна-Мари (одна). Так я сидела тогда. И так же заходило солнце. Теперь я бы этого больше не сделала. Он уехал, едва взглянув на меня. Когда я купалась в деньгах, я тосковала по нем. Теперь я почти рада его отсутствию. Три недели назад я отерла бы грязь с сапог последнего нищего. Почему же теперь я всем своим существом жажду нарядных людей, света и музыки? Я не хочу нести чужое бремя — нужду, уродство. Я не могу жить так, как он от меня требует. Я не хочу быть тенью Томаса.
Георг входит.
Анна-Мари (вскрикивает). Георг! Беттина сказала мне, что вы в плену.
Георг. Был. Обменен, как тяжелораненый. Я хотел повидать Томаса.
Анна-Мари. Он ушел в армию.
Георг. Он страдает?
Анна-Мари. Он этого жаждал. Когда был получен приказ явиться, он ожил.
Георг удивлен.
Анна-Мари. Он почти не разговаривает. Не разберешь, что с ним. Он озлоблен. Смотрит сквозь тебя и не видит.
Георг. Надо ему помочь.
Анна-Мари. Как? Какими средствами?
Георг. Я освобожу его.
Анна-Мари. Он этого не хочет. Он не позволит этого.
Георг. Когда он увидит, что в казарме нет ничего трагического, а всего лишь пустая зловонная скука, он станет сговорчивей. (Оглядывает ее.) Знаете ли, Анна-Мари, вы изменились.
Анна-Мари. Я?
Георг. Сначала вы были маленькой девочкой. Затем вы жадно потянулись ко всему, что ярко, вы были полны любопытства и какого-то пестрого вздора. А внутри было пусто.
Анна-Мари (чувствуя беспокойство под его взглядом). Как поживает Беттина?
Георг (продолжает смотреть на нее). Все это прошло через вас, и теперь вы опять стали самой собой.
