Василий Аксенов - Цапля

РОЗА. Стихийна самобытная, поистине анархическая натура!

ЛЕША-СТОРОЖ (встает, его как магнитом тянет к Леше-швейнику, подсаживается). Значит, из Парижска, паря?

ЛЕША-ШВЕЙНИК. Из Париже-Коммунска, лапоть!

МОНОГАМОВ. Так о чем я рассказывал? Об Испании или о Боливии?

СТЕПАНИДА. Помолчи-ка, Иван! (Хлопает ладонью по стопу.) Пока все в сборе, я бы хотела поставить во всеуслышанье один наболевший вопрос. Что здесь у нас происходит по ночам? Я всегда гордилась своим сном, но даже я в последнее время стала улавливать какие-то передвижения, какие-то звуки, какие-то эманации. Я бы хотела привлечь к этому внимание (нажимает) всех, а также и в первую очередь (нажимает) руководства. (Жарким громким шепотом Кампанейцу.) А вы, вообще, дядя Филипп, в последнее время многое утратили. Мне всегда казалось, что вам доступны сильные чувства, такие, как ответственность, мужское достоинство, ревность, в конце концов. Теперь мне кажется, что я ошиблась!

КАМПАНЕЕЦ (делает вид, что не все уловил – заработался). Прости, Стэпа… (Крутит диск.)

Из-за столба веранды выглядывают сияющие морщинками личики стариков Ганнергейтов. Зовут Кампанейца. Он их с притворной строгостью отгоняет.

(В трубку.) Альгис Журайтисович, это Кампанеец по вопросу фондов на третий квартал. У нас тут наплыв отдыхающих… да… да… Прости, Стэпа… важные переговоры… (Записи, подсчеты на калькуляторе.)

СТЕПАНИДА (встает и еще раз хлопает ладонью по столу). Так вот, мне кажется, что источником ночной смуты является мой законный супруг! (Перст в сторону Моногамова.) Он приходит ко мне в постель, нагло и вяло играет роль мужа, а потом, дождавшись, когда я усну, исчезает до утра и приходит мокрый по колено, от него воняет болотом! МОНОГАМОВ. Степа, зачем же при всех? СТЕПАНИДА. Ты, сокол мой, в своих юнесках забыл о некоторых нормах нашей жизни. (С нарастающей яростью.) А отвечать придется за лунатические похождения! Перед всеми! Перед сыном! Перед женщинами! Перед коммунальниками! Перед швейниками, наконец! Где ты шляешься по ночам?!

Моногамов шаткой походкой с закрытыми глазами выходит в просцениум. Слышится далекий крик Цапли. Глуха потаенная нежность. Все вскакивают.Стулья в стороны.

РОЗА. Она впервые кричит здесь днем! Ну как же можно не влюбиться?!

СТЕПАНИДА (надменно и грубо). Отвечай, Иван Владленович, за неблаговидные делишки! О чем задумался, детина?

МОНОГАМОВ (открывает свои огромные глаза, потрясающим шепотом). О голоде!

Новая пауза и странноватое замешательство.

Ф.Г.Кампанеец, бормоча «пятьдесят пять, товарищ Патронаускас, минимум шестьдесят шесть, максимум семьдесят семь», с телефоном в руке бессмысленно движется по сцене и запутывает всех присутствующих своим длинным шнуром

СТЕПАНИДА (борясь со шнуром, приближается к Моногамову). Чего тебе не хватает, Моногамов?

МОНОГАМОВ. Известно ли вам, что две трети человечества хронически недоедают? Вы слышали когда-нибудь о Биаф-ре, о Бангладеш? Да смеем ли мы снимать фильмы, выпускать книги, пластинки, требовать свободы творчества, когда сотни миллионов детей не получают полноценных белков, жиров и даже углеводов? Смеем ли мы покорять космическое пространство, когда под угрозой генетический код человечества? Боб, сын мой, прыгучий юноша, ты со мной согласен?

БОБ. Конечно, согласен. Послушай, папец, у меня к тебе дело. Сдай мне свой пиджак, а? Хочешь пару сотен? Мне сейчас в Ташкент лететь на соревнования. В таком пиджаке я их сразу психологически подавлю – и Ященко, и Гаврилова, и Кибу. (Смотрит на часы, запутывается в шнуре.) Лады?

МОНОГАМОВ (снимает пиджак, бросает его Бобу, взывает к аудитории). У нас в высокоразвитых странах прилавки магазинов завалены всем необходимым: колбасами, окороками, сырами, лососиной, икрой, креветками, маслами животными и растительными, тортами, шоколадом, суфле на разные вкусы, свежайшими овощами и фруктами, прохладительными напитками и утонченными винами (нотки истерии), а в это время в Кампучии дети получают по горстке риса, а в Мавритании у туарегов нередко голодные обмороки! (Все больше запутывается в шнуре, замечает вдруг, что оба Алексея, остановив на полпути стопари водки, раскрыв рты, смотрят на него, протягивает к ним руки в малооправданном умоляющем жесте.) Ну! Ну!

Сторож и Швейник чокаются и употребляют напиток.

ЛЕША-СТОРОЖ (Леше-швейнику). Ты, паря, тута за меня держись. Тута публика нервная, голову заморочат, а я – чё? – простой сторож, мы с тобой снюхаемся.

ЛЕША-ШВЕЙНИК. Сторож, говоришь? А глаза у тебя нехорошие. (Снова берется за гармонь, не обращая внимания на шнур, играет «За далекою Нарвской заставой».)

МОНОГАМОВ. В Европе каждый несчастный случай попадает в газеты! В нашей стране могучая система социального обеспечения! А в Африке, а в Азии погибших считают только сотнями! На десятки уже внимания не обращают! (Вопит истошно, почти припадочно.) Это недопустимо! (Бросается к сестрам Кампанеец. ) Вы-то, сестры, женские матки! Вы-то понимаете, что мы все раса землян, от холеного секретаря обкома до ничего, парии в Мадрасе? Матери?

КЛАВДИЯ. Какие мы тебе матери, псих припадочный? Лайма – неолог, я – технолог, а Розка у нас вообще еще девочка.

Вибрируя и перемещаясь, сестры запутываются в шнуре.

МОНОГАМОВ (взывает к Кампанещу). Филипп Григорьевич, вы-то, человек такого масштаба, должны учитывать опасности всеобщего рахита, физического и нравственного вырождения! Вот вы спекулируете по телефону, но не для себя же, правда? Для семьи же своей, да? Ведь семья же для вас ведь модель всего человечества, ведь я не ошибся? Ведь любая пара иссушенных пеллагрой ног – это и ваша пара ног тоже!

КАМПАНЕЕЦ (вдруг, словно впервые увидел, внимательно смотрит на Моногамова). Послушайте – как вас? – Монога-мов, мне нравится, как вы очерчиваете проблему. Конечно, любая пара ног – наша. (Непринужденно берет под руку дрожащего, взмыленного Моногамова.) Может быть, вообще сойдемся поближе? Это правда, что работники ООН не подвергаются таможенному досмотру?

Телефонный звонок.

Махарадзе? Бабабаев? Где наш мохер, Бабабаев? С огнем играешь, Рафик! Так… так… (Запутывается в собственном шнуре.) На нефти сидишь, на пиве, на шоколаде! Да будь ты проклят, товарищ Рафик Бабабаев!

МОНОГАМОВ (борясь со шнуром, падает на колени и ползет к Степаниде). Степочка, хоть ты очнись! Ведь я же помню, какая ты раньше была – порывистая, огневая! Ведь все эти вздувшиеся окружности, этот великодержавный апломб, это не твое, это наносное! Пойми хоть ты, что мы все на планете одна семья, что нам всем вместе угрожает гибель, энтропия! Ведь неизвестно, есть ли еще где-нибудь в пространстве то, что мы называем разумной жизнью. А вдруг мы единственные?! (Изрыгает в полной истерике.) Мы! Единственные! На нас одних обращено Око Божие! А?

СТЕПАНИДА (брезгливо). Экая клерикальная чушь! Вконец ты запутался, Иван. Заврался, раздергался, в глаза народу смотреть не можешь. Нет, я этого так не могу оставить, мой долг – реагировать. Пойди-ка сюда! (Подтягивает на шнуре обмякшее тело Моногамова.)

Близкий крик Цапли, зов. Все услышали. Степанида засовывает голову Моногамова себе под мышку.

Все пытаются выбраться из пут телефонного шнура. Резкие безнадежные рывки. Наконец группа фиксируется.

На веранду поднимается Цапля. Прежние медлительные застенчивые движения, однако сквозь них на этот раз проглядывает какая-то решимость, как будто птица забыла о своих тощих коленках и о струйках болотной влаги, стекающей с клюва, с крыльев, с изжеванного и жалкого плащишки.

ЦАПЛЯ (нелепо поднимая ноги, идет вдоль нашего «Лаокоона», посвечивая глуповатым своим круглым глазом, вопрошает скрипучим голосом). Кто тут? Кто тут? Кто тут? Кто тут ест? Кто зовет? Кто вула?

Все как будто онемели, никто не может ответить, хотя все как бы и пытаются. Дрожат спина и зад Моногамова.

Понурив голову, Цапля уходит.

Молчаливое неосмысленное движение вслед уходящей Цапле.

Пауза. Статика.

Через перила веранды вдруг бодренько перепрыгивают старики Ганнергейты. Приплясывая, проходят по сцене, ужимками, кивками, жестами любовно адресуясь к Кампанейцу.

Леша-швейник ожил и подхватил зажигательный мотив на гармони. Смотрит на Розу, мягко улыбается.