Александр: Я не хочу, не хочу.
Измаил: Поздно. Я знаю твое желание. (Смеётся.) Такой маленький мальчик — и носит в себе такую ненависть, такие ужасные желания! (Насмешливо.) Твоя тощая грудная клетка того и гляди взорвется. Не бойся, Александр. Надо лишь отбросить колебания в решительный миг, поэтому я держу тебя в своих объятиях. Перед тобой только один путь, и я пойду с тобой, я уничтожу себя, войду в тебя, мой малыш, не бойся, я с тобой, я твой Ангел-хранитель. Сейчас пять часов утра, солнце только что встало. Распахиваются двери... нет, погоди. Сначала крик, душераздирающий крик разносится по дому, бесформенная пылающая фигура с воплем движется по...
Александр: Я не хочу! Отпусти меня, отпусти меня!
Александр пытается освободиться из объятий Измаила, но не в силах пошевелить и пальцем, не в силах даже закричать — он ясно видит охваченную пламенем фигуру, которая, шатаясь и вопя...
9
Эмили: Что случилось?
Комиссар полиции: Ваш муж, Его Высокопреподобие Епископ, скончался сегодня утром при ужасающих обстоятельствах. Мы полагаем, что нам удалось детально восстановить ход событий. Фрекен Эльса Бергиус, которая была тяжело больна, лежала в своей кровати. На её ночном столике стояла зажженная керосиновая лампа. По несчастной случайности лампа упала на постель, вследствие чего загорелось постельное белье, а также волосы и рубашка фрекен Бергиус. Охваченная пламенем, больная кинулась вон из комнаты и случайно попала в спальню Его Высокопреподобия Епископа. Согласно показаниям сестры Его Высокопреподобия, фрекен Хенриэтты Вергерус, Его Высокопреподобие спал очень крепко благодаря снотворному, которое вы, фру Вергерус, дали ему накануне вечером, перед тем как после бурного разговора с мужем вы покинули дом в двадцать минут пятого. Фрекен Бергиус бросилась на спящего, и огонь перекинулся на его постель и халат. Его Высокопреподобие проснулся и сумел высвободиться из-под умирающей и все ещё горящей женщины, но ему не удалось самостоятельно погасить пожиравшее его пламя. Когда старая фру Вергерус обнаружила своего сына, тело у него обгорело, а лицо было обуглено. Он подавал слабые признаки жизни и не переставая кричал, какие невыразимые муки испытывает. Через десять минут на место происшествия прибыли врач и «скорая помощь», но к тому моменту Его Высокопреподобие уже избавился от страданий и испустил последний вздох. Хотя я, фру Вергерус, не могу отбросить тот факт, что данное вами снотворное, возможно, усугубило несчастье, тем не менее, у меня нет оснований придавать этому факту серьезное значение, и посему я должен определить случившееся как страшное стечение особо злополучных обстоятельств, и я прошу вас, сударыня, принять мои глубочайшие и искренние соболезнования.
10
Два дня спустя после жуткой кончины Епископа Эмили с детьми приходит в Театр. Они в трауре, на вдове густая вуаль. Время раннее, до полудня ещё далеко, через щели закрытых ставен пробиваются лучи осеннего солнца. Над сценой мигает сонная рабочая лампа, зал погружен во мрак.
В пыльном сумеречном свете актеры похожи на двигающиеся ощупью тени.
Харальд Мурсинг: Мадам, я имел честь нанести вам вчера визит, но ваша девчонка-горничная не пустила меня на порог, передав при этом ваши оскорбительные слова.
Ханна Шварц: Господин Маркиз, мне стыдно за вашу назойливость, и я не могу не сожалеть, что у моих слуг не было возможности и сегодня утром не пустить вас на порог. Вы уверяете, что любите меня, господин Маркиз. В таком случае будьте добры избавить меня от вашего присутствия, которое — я говорю это совершенно искренне — у меня вызывает лишь негодование, чтобы не сказать гнев, при воспоминании о том унижении, которому вы меня подвергли в присутствии Её Величества Королевы.
Микаэль Бергман (входя): Так-так, господин Маркиз, какова причина столь раннего визита?
Филип Ландаль (в сторону): Вот так сюрприз, воистину! Интересно, чем дело кончится?
Харальд Мурсинг: Господин Граф!
Микаэль Бергман: Господин Маркиз!
Харальд Мурсинг: Только мысль о крови, пролитой вами за вашего Короля, господин граф, удерживает меня от того, чтобы незамедлительно, со всей силой бросить вам в лицо ту же гнусность, которую вы совершили по отношению к Маркизе. Избавьте эту благородную даму от позора...
Суфлёрша (сморкается): ...который вы навлекли на мой дом.
Харальд Мурсинг: ...который вы навлекли на мой дом. (Филипу Ландалю.) Не говоря уж о том, что хуже этой дряни ничего не писалось на французском языке, перевод, господин Ландаль, отвратительный, я говорю совершенно откровенно, хотя и знаю, сколько труда вы на это положили.
Филип Ландаль: Я знаю, господин Мурсинг, все делалось наспех, но у нас критическое положение.
Харальд Мурсинг: Раньше мы играли Шекспира, уважаемый. Мы играли великого Мольера, мы даже осмеливались ставить Генрика Ибсена.
Филип Ландаль: Вкусы публики, господин Мурсинг! Никто больше не желает слушать песни великанов, публика довольствуется мелодийками карликов. Никому больше нет дела до нашего Театра, ни зрителю, ни семейству Экдаль. Касса пустеет, актерам приходится несладко.
Ханна Шварц и Микаэль Бергман с удрученными лицами устроились на высоком деревянном диване без подлокотников. Они держатся за руки, вид у них пришибленный.
Эмили (шепчет): Ханна!
Ханна разглядела Эмили и детей в тени боковой кулисы. Она вскрикивает от радости. Мужчины обрывают спор и оборачиваются. Микаэль Бергман встает, на лице у него изумление. Все на ногах. Но вот Эмили раскрывает объятия, и Ханна бросается её обнимать. Все плачут от волнения, целуются, гладят друг друга по щекам, жмут руки, смеются и говорят, очень тихо, словно боясь спугнуть мгновение.
Филип Ландаль: У меня нет слов. У меня нет слов.
Харальд Мурсинг: Дорогая фру Экдаль, дорогая, милая фру Экдаль.
Микаэль Бергман: И чего это я так чертовски растрогался.
Ханна Шварц: Ты вернулась к нам насовсем, да?
ЭПИЛОГ
Зимой Эмили и Май разрешились каждая своим младенцем женского пола к большой радости не только матерей, но и братьев, сестер, кузин, донельзя гордого Густава Адольфа и особенно фру Хелены, которая всю осень, против всех своих правил, неважно себя чувствовала и пребывала в некоторой меланхолии. С истинно экдальской любовью к разного рода празднествам было решено отметить двойные крестины в пору цветения сирени.
Наконец зима, поджав хвост, убралась восвояси, и на дворе в полном расцвете начало лета. После ласкового дождя солнце сияет с новой силой, матери сами подносят детей к купели — крестины проходят в квартире Эмили. Церемонию совершает пожилой круглолицый священник, который, получив порядочную мзду от Густава Адольфа, закрыл оба глаза на сомнительное происхождение одного из младенцев. Присутствуют, разумеется, все родственники, приглашены и актеры Театра.
На дамах широкополые, украшенные цветами шляпы, на джентльменах костюмы, полагающиеся по этикету в дополуденное время, Александр страдает в белом мастросском костюмчике. Фрекен Вега и фрекен Эстер красуются в новых серых шелковых платьях, остальные служанки нарядились согласно вкусу и возможностям. Ещё до начала церемонии было подано шампанское, и потому царит раскованная, почти фривольная атмосфера. Обед сервируется в обширной столовой фру Хелены. Огромный стол, застланный красной скатертью, ломится от цветов, серебряные канделябры и хрустальные люстры сверкают на солнце, театральный оркестр играет вальсы, а две крошечные виновницы торжества лежат в своих колыбельках, установленных на специальном возвышении, увитом сиренью и розовыми розами. У многих возникает непреодолимое желание сказать речь, особенно у Густава Адольфа, который произносит целых две.
