Георгий Голохвастов - Лебединая песня: Несобранное и неизданное

Он в час крылатых грез к строфе своей чудесной
Поэта увлечет для таинств мастерства;
Здесь – радость искуса, здесь – гордость торжества
Живителю-творцу над косностью словесной.

Томленье дум и чувств, в их пряже нетелесной,
Облечь, как в плоть и кровь, в созвучные слова,
В обыденном раскрыть Прекрасного права,
Свободный замысел явить в оправе тесной.

Как сплав безжизненный была влита эмаль
В стеснительную скань; и вдруг не расцвела ль
Всех красок роскошью при творческом обжиге.

Что опалил восторг, что обожгла печаль –
Всему бессмертье даст в завороженном миге
Сонета строгого напевная скрижаль.

На зиму долгую, в серебряной постели,
Уснула крепко Русь, родимая земля.
Застыли воды рек в бронях из хрусталя,
И, обнаженные, леса закостенели.

Нахмурившись, стоят щетинистые ели,
Мохнатых лап своих в дреме не шевеля;
В сугробах затонув, праотчие поля
Молчат, не зная грез, под пение метели.

Кладбищенская тишь. Но тайно в мертвом сне
Со смертью спорит жизнь. Снега, в их пелене,
Не саван гробовой… Покров их – плащаница.

Покойся же, блюдя живящий сок в зерне
Под пухом мудрых вьюг, родная мать-землица,
Чтоб буйный всход хлебов был тучен по весне.

В снопе косых лучей толчется мошкара,
Гремит лягушек звон настойчивым набатом,
И рыбы плещутся, играя пред закатом
В отливах розовых речного серебра.

В саду, где часто ночь – вся наша до утра,
Я снова жду тебя на мостике горбатом…
Душа измучилась ревнивых дум возвратом,
И трепетность надежд тревожна и остра.

Проходят облака, теснясь, как гурт овечий,
Густеют сумерки, полночных тайн предтечи,
И, кажется, весь мир, как я, настороже…

Я чую в тишине предвестье скорой встречи:
Что ты сейчас придешь, что близко ты уже,
Повеяв, говорит медовый запах гречи.

Знать, не дождутся – ждут меня в гнезде родимом.
Но скучен зимний путь. Лишь лунный каравай
На звездной скатерти, и неоглядный край,
Весь белый, призрачный, во сне непобедимом.

Ни встреч, ни голосов в просторе нелюдимом;
В морозном воздухе собачий чуткий лай
Порой прозвякает да ветер невзначай
От близкого жилья повеет теплым дымом.

Ленивою рысцой плетется коренник,
Пристяжки чуть бредут; понурился ямщик,
И колокольца звон вот, чудится, задремлет.

Недаром самый снег – как взбитый пуховик…
Дремота и меня услужливо объемлет…
Пригрел так ласково пушистый воротник.

Для нас так вкрадчиво поет виолончель,
Для нас, забывшихся за общим разговором…
О, как она мила находчивым задором!
И мечется в вине мятежных искр метель.

Весной ли раннею встревожил кровь апрель –
Не вешний хмель шалит в сближеньи нашем скором.
Посул в тени ресниц. А если кликнет взором,
Всё так и поплывет, кружась, как карусель.

Напевы страстные владеют душным залом,
Безвольно грезится о странном, небывалом,
И в сердце неспроста – веселая гроза.

Уже не надо слов. С запененным бокалом
Настойчиво гляжу в желанные глаза
И пью, обласканный их трепетным сигналом.

Покой ее лица и воск бессильных рук
Ему сказали всё. Тогда, тая рыданья,
Он произнес обет любви и ожиданья
До новой встречи там, где нет тоски разлук.

И свято он хранил в душе той клятвы звук.
Дождался… Смерть пришла, а с ней и миг свиданья:
«Желанный друг! Сбылось! И вечность обладанья
Наградой будет нам за искус прошлых мук!..»

Но в дремлющих садах, таинственных и ясных,
Скользя медлительно среди теней безгласных,
Не дрогнула она при радостной хвале.

И безмятежно тих был взор очей прекрасных…
Она забыла всё, что было на земле,
В чреде ее тревог, ничтожных и напрасных.

По-детски гибкая, смеющаяся звонко,
Ты знала властные, как приворот, слова;
От зова темных глаз кружилась голова,
И завлекала страсть причудливостью тонкой.

Сгорела… и ушла… А я глухой сторонкой
Пленен в ее снегах. На окнах кружева
Морозы заплели. Не сплю… Трещат дрова,
И, разгораясь, печь гудит, стуча заслонкой.

А я всё жду тебя. Во всем – для грез предлог…
Вернешься!.. Скрипнет дверь, ты ступишь на порог,
И бросится к тебе мой пудель мягкошерстый.

Напрасный сердца сон!.. Покой полночный строг,
И разделяют нас немереные версты
Затерянных в бору неведомых дорог.

Средь бедствий князь Иван, прозваньем Калита,
Зажег в Москве свечу великого служенья —
Сбиранья земского. И в мраке униженья
Та весть была везде и всеми понята.

Давила тягостно татарская пята,
Раздор удельный звал на братские сраженья,
Но крепла и росла стихия притяженья —
Слиянья русского глубинная мечта.

В борьбе века прошли. Гремела непогода,
Враги грозу вели с заката и с восхода,
И оправдал себя седой завет Кремля.

В нем сплавилась Руси упорная порода:
Неодолимая, как океан, земля
И мощь безмолвная единого народа.

Пойми же! Я горжусь своею страстью тщетной…
С другой, доступною, блаженства не приму…
Ты путеводный свет бросаешь мне во тьму, –
Мне больно… Но живу надеждою запретной.

Ты в сердце ранена. И нежности ответной
Я не ищу сейчас. Но только никому
Тебя не уступлю. И мне лишь одному
Твой должен взор блеснуть, как зов мечты заветной.

Я жду. Не юность ли – целительница ран?
Любви, солгавшей раз, ты изживешь обман
И вновь изведаешь и грезы, и стремленья.

Тогда… Не для того ль судьбой мне искус дан,
Чтоб, слыша первый вздох призывного томленья,
Я, верный, мог привлечь трепещущий твой стан.

Свистит хмельной ямщик под ропот бубенца;
Уносит тройка нас в знакомый путь к цыганам.
Под полостью вино… Вновь песенным обманам
Мы на ночь отдадим беспечные сердца.

На Черной Речке дом. В сугробы у крыльца
Бегут встречать гостей, — прием готов всегда нам.
Уже шампанское струится по стаканам…
И жадно ищет взор желанного лица.

Все песни табора под гуд басов пропойных
Поют цыганочки – и в звуках беспокойных
То вызов, то мольба, то счастья клич, то боль…

От них вскипает кровь ударом волн прибойных…
Бокал давно забыт… О, кос тяжелых смоль!
О, глубь истомных глаз с огнями молний знойных!

Еще тобою полн, томлюсь в бреду счастливом;
Не вижу никого в присутствии твоем;
Стихи, зажженные взволнованным огнем,
И брызжут, и блестят, как искры под огнивом.

Но не стоим ли мы над морем пред отливом?
Где упоенность грез?.. Всё чаще, с каждым днем
Мы, свидясь, ищем слов… Мы время сознаем…
Нет счастья прежнего в блаженстве молчаливом.

Исчезла тайна встреч. И в расставаньях нет
Печали сладостной… Созрел любви расцвет,
И чуется, что страсть, солгав, пойдет на убыль…

Послушай, верить ли угрозам злых примет?
Дай мне уста твои – их спросим!.. И не губы ль,
Всегда правдивые, дадут прямой ответ.

Как спутник, здесь со мной мой пасмурный недуг –
Утраченной любви привязчивое горе.
С ним сердцу тишь нужна, как иноку в затворе,
А юга блеск и зной в нем будят лишь испуг.

Какой чудесный край! Зубчатый полукруг
Сапфирных гор царит в лучащемся просторе,
Пылает красочно под вечным солнцем море,
Где парус выгнутый под свежим ветром туг.

Везде дыханье роз; и мчатся по ущелью
И вьются лепестки багряною метелью,
И мается земля в томительном жару.

Медовых месяцев хмельному новоселью
Торжествовать бы здесь, где, как в чужом пиру,
Нет места горькому любовному похмелью.

В природе дремлющей безлюдных побережий,
Угрюм, всегда один, скитался он с утра,
А в синих сумерках садился у костра,
Чиня ослабший лук иль порванные мрежи.

Печально делалось у молчаливой вежи…
О, в одиночестве тоска порой остра!
И снилась женщина, нежнее, чем сестра,
Истомные глаза и голос детски-свежий.

Струился тихий свет из лунного ковша, –
И, полный грез, он брал свирель из камыша,
Тугими пальцами с трудом ища отверстий.

Рождалась песнь… И ночь внимала, не дыша,
Как в страстных жалобах безмолвной душной персти
Молилась, плакала и маялась душа.

В завьюженной глуши ни праздничного звона,
Ни песни девичьей. Застывший воздух сух,
Наглажен снежный наст; и мертвой мглой набух
Угрюмый низкий свод седого небосклона.

Ворвется ветер в тишь, промчится и с разгона
Поземицей метет с сугробов тонкий пух
Да вдруг угрюмая, как нелюдимый дух,
Слетев, прорежет муть тяжелая ворона.

Урочно месяца проглянет серп кривой.
Идет беззвучно ночь и стелет ужас свой,
Знобит и до костей прохватывает холод.

И если вдруг дохнет тоскливый волчий вой,
То даже радостно, что хоть живучий голод
Еще не побежден в пустыне снеговой.

Верхом, Цимисхий ждет у шумных вод Дуная,
С ним пестрая толпа вельмож, солдат и слуг;
Звенит оружие, бряцает сталь кольчуг,
И ржаньем тишина разбужена степная.

Под латами царя одежд парча цветная;
Забрало легкое из тонких светлых дуг
Он поднял, глядя в даль. Там волны режет струг,
Упрямую корму в их пену окуная.

С веслом, как все гребцы, причалил Святослав;
В рубахе с поясом, он прост, но величав, –
К вчерашнему врагу он прибыл безоружен.

В глазах – фиордов синь, за ней – железный нрав;
Навис на ухо чуб, и, сажен меж жемчужин,
В серьге рубин горит, на солнце запылав.

Простилась холодно. Враждою губы сжаты…
Рванули лошади, и долго стук колес
Ловил я, глядя в даль. А рядом старый пес,
Обоим преданный, стоял, как виноватый.

Я выстрадал разрыв… Безжалостна была ты…
Но мне свободы миг отрады не принес…
В отлив забудет ли про холод волн утес?
В разлуке каждой есть дыхание утраты.

Как счастье памятно! Как всё полно вокруг
Тобой, потерянный, озлобившийся друг,
От первых светлых дней до горького обмана…

Но вечер грустный гас. Блеснул слезами луг,
И закурилась мгла ползущего тумана,
Как будто дым поплыл свечей, задутых вдруг.

Качает ровный ход крестьянской одноколки;
Ступает мерно конь, не чувствуя вожжи,
Лишь озабоченно ременные гужи
Поскрипывают в лад с движеньем конской холки.

Я гость в родных местах. Уютные проселки
Так сердце радуют; все, кажется, межи
Я знаю с детских лет. В разливе спелой ржи
Мне вновь по-дружески кивает колос колкий.

А вечер близится. Рассыпалась роса,
Широко разлилась заката полоса
Подтеком розовым линяющего ситца.

Над тайной сумерек пустынны небеса;
Лишь в дальний поздний путь плывет большая птица.
А мне – как хорошо! – до дому полчаса.

В душе ни ропота, ни горьких сожалений…
Мы в жизни знали всё. Мечтавшийся давно
Расцвет искусств – был наш. При нас претворено
Прозрение наук в триумф осуществлений.

Мы пили творчества, любви, труда и лени
Изысканную смесь, как лучшее вино,
И насладились мы, последнее звено
В цепи взлелеянных судьбою поколений.

Нахлынул мир иной. С ним новый человек.
Под грубым натиском наш утонченный век
В недвижной Красоте отходит в область мифов.

А мы, пред новизной не опуская век,
Глядим на пришлецов, как некогда на скифов
С надменной жалостью смотрел античный грек.

Мне ветра поцелуй глаза обжег слегка –
И сразу я прозрел. Как не было печали!
Смеялся майский день, и в солнечные дали
Манил весенний гул, как зов издалека.

Пернатых певчий слет звенел средь ивняка,
И птицы радостно друг друга окликали;
На брачном празднике томился цвет азалий,
И страстный поиск был в полете мотылька.

Весна дана мне вновь – надежд и грез залогом,
Я – словно юноша, негаданным ожогом
Давно желанных губ захваченный врасплох.

О, сердце! Для чего заботишься о многом?..
Душа всего – любовь. С ней жизни каждый вздох,
Как аллилуия, возносится пред Богом.

Уходит день-делец. Пригашен труд истомный.
Но сон обманчивый, от лжи житейской щит,
Меня не обольстил. Бунтующий наймит,
Я в город ухожу, счастливый, как бездомный.

Люблю я свежий мрак, всевидящий, но скромный, –
Соблазном вкрадчивым он тянет, как магнит.
Маячат призраки. Украдкой шаг звучит,
Чуть сеют фонари свой отсвет вероломный.

И вдруг – огни, толпа, и женский смех, и шум…
Душа взволнована, остро встревожен ум,
Лукаво улица влечет в свой омут мутный.

В слепой водоворот бросаюсь наобум,
И мчит меня, кружа, горячий вихрь попутный
Песчинкой чувственной в хмельной людской самум.

Удержан Буцефал на поводу пред бочкой
Бродяги-мудреца. Хозяйская ладонь
По шее взмыленной похлопала.
Но конь, Храпя, копытом бьет, скучая проволочкой.

Герой сошел с седла. С багряной оторочкой
Наброшен белый плащ на золотую бронь,
С косматым гребнем шлем пылает, как огонь,
И острие копья горит лучистой точкой.

Философ, звавший мир к переоценке цен,
Уча, что слава, власть и радость жизни – тлен,
Всем этим ослеплен в великом Македонце.

Но, овладев собой, приветствию взамен
Воскликнул: «Отстранись! Ты – затмеваешь солнце!»
Ну, разве же не льстец был циник Диоген?

Тоска. А за окном унынье пустырей
И стены серые с морщинами известки.
Бежать… Невмочь терпеть. Я вышел. Ветер хлесткий
Порывом щеки жжет, и дышится бодрей.

В морозных сумерках, кружась у фонарей,
Сияньем радужным горят снежинок блестки.
Зеркальных окон свет. Шумливы перекрестки,
И много светлых глаз и золотых кудрей.

Здесь юной жизни смех разбрызган беззаботно;
Здесь с одиночеством я рву бесповоротно:
Я не совсем один, и мир не вовсе пуст.

И если вдруг блеснет – мне данью доброхотной —
Улыбка женская, – в привете свежих уст
Мне молодости зов мерещится дремотно.

«На днях, в дремотный миг, отдавшись грез прибою,
Я осознал себя лазурным мотыльком:
То я на солнце млел, то реял над цветком,
То незабудкою прельщался голубою.

Всецело был сроднен я с новою судьбою,
И так был мой удел мне близок и знаком,
Что я совсем забыл о жребии людском…
Но вдруг, преобразясь, стал вновь самим собою.

И вот в душе с тех пор загадку я несу…
Тогда ли, человек, я видел сон в лесу,
Что был я бабочкой, с ее коротким веком,

Теперь ли, под листком забывшись на весу,
Я грежу, мотылек, что стал я человеком?..»
Так говорил друзьям великий Чуанг-Тсу.

Ах, сон ли!.. Догорал зари разлив янтарный;
Прозрачные сады дымились мглой живой,
И летний вечер плыл, чуть вея над Невой.
Как грусть задумчивый, как радость лучезарный.

По пыльной площади промчался выезд парный.
Шурша по кубикам торцовой мостовой, –
И сразу стихло всё. Загадкой вековой
Светился Петербург, и въяве – легендарный.

О, как хорош бывал в такие вечера
Любезный Парадиз великого Петра –
Его Империи зиждительный рассадник.

О славе грезилось. И, словно лишь вчера
Воспетый Пушкиным, был чуден Медный Всадник
Под бледным светом зорь, мерцавших до утра.

Привык я не роптать, что косным этим телом
Прикован я к чужой неласковой стране,
Что в чуждой мне толпе бреду, как в тяжком сне,
Существованием томим, как нудным делом.

Но душу примирю ль с невольничьим уделом
Заботы нищенской о завтрашнем лишь дне,
Меж тем как копит мир в неверной тишине
Тупую ненависть на сердце оробелом.

Могу ль откликнуться на эту быль? – О нет,
Не петь мне гимнов ей! Иной мечтой согрет,
Напев мой волен там, где дышит жизнь природой.

Там звуки радостны, как в песнях древних лет,
Когда беспечностью, незлобьем и свободой
Гордился человек, наследственный поэт.

Ни дальний лай собак, ни голос человечий
Не будят тишины. Как беглый свет зарниц,
На сердце проблески забытых слов и лиц…
И, в зеркале двоясь, горят печально свечи.

Я в глубь стекла гляжу. Я жду с минувшим встречи,
Преграды рушатся и сроков, и границ…
Вот еле слышный скрип вощеных половиц,
И кто-то руки мне легко кладет на плечи.

Скитальца месяца серебряный горбыль,
Такой же, как и я, всему чужой бобыль,
Вдруг выплыл из-за туч и встал в зеркальной глади.

Я не один уже! О, молодость, не ты ль,
Незримая, вошла и, старой дружбы ради,
Мне хочешь возвратить утраченную быль.

С толпой учеников, склонясь на уговоры,
С утра пришел Сократ на выставку в Пирей.
Толпа, волненье, шум. Всем хочется скорей
Всё видеть, рассмотреть, утешить вкус и взоры.

Здесь статуи богов, ковры, шелков узоры,
И пурпур, и виссон; венцы – краса кудрей,
Финифть, слоновья кость; духи из-за морей,
Ритоны пирные, лекифы и амфоры.

В восторге юноши. Но их наставник нем.
Один не тронут он ни блеском диадем,
Ни прелестью камей, ни тонкотканой тогой.

И вдруг: «Я – изумлен!» – О, наконец! – Но чем?..
И досказал мудрец: «Я поражен, как много
Здесь собрано вещей, не нужных мне совсем…»

На Родине я был ее природной частью,
Я ощущал ее единою с собой,
В ней находил себя, дыша ее судьбой,
И радостно любил душой, привыкшей к счастью.

Теперь изгнанник я. Кругом, маня к участью,
Чужая жизнь кипит обильем и борьбой.
Но я, соблазнам чужд, к Отчизне рвусь с мольбой,
Лишь к ней одной горю израненною страстью.

Я не пою о ней в кругу других певцов,
Я за нее молюсь и жду ее гонцов, –
О смерти вне Руси и мысли не приемлю.

Как чудо, грянет зов к возврату беглецов:
Я буду целовать в слезах родную землю,
Обласкан воздухом страны моих отцов.

Нет, – не идет перо. Томлюсь, борясь с дремотой,
Но только дразнит сон с злорадностью врага…
Ни сна, ни грез живых… А ночь еще долга,
Чуть движет маятник минуты с неохотой.

Есть в полночи теперь неласковое что-то,
Она, скупясь, дарит созвучий жемчуга…
О, Русь далекая! Там, в юности блага
Была бессонница над творческой работой.

Тогда я счастлив был, беспечный и ничей,
Сокровищем надежд богаче богачей,
В часы бессонные не дрогли зябко плечи.

Уютно пел сверчок, домашний домрачей,
И под приветный треск старинной жаркой печи
Звенел внезапный стих смелей и горячей.

Лелеет благостно пучин небесных влага
Жемчужные кряжи плавучих островов.
Там невод не ходил на хищный свой улов,
Там ни один корабль не нес цветного флага.

Там нет борьбы за власть, за жизненные блага,
За призрак праздных прав, за целость берегов…
Там – человека нет. И мир так свеж и нов
В садах блаженного, как рай, архипелага.

О, если б отряхнуть земную тяготу,
Умчаться к облакам – в простор и высоту…
Уж слишком горестно и больно здесь внизу мне..

Быть может, там покой и счастье обрету…
Тем обольстительней стремленья, чем безумней…
Не сам ли Бог мне дал крылатую мечту?!.

Священник молится в тиши благого часа
Об единеньи всех, о мирных временах,
О страждущей Руси, о всех ее сынах…
И плачут дисканты, и скорбны вздохи баса…

Навис кадильный дым; огни иконостаса
Мерцают призрачно в его густых волнах;
Печаль лампад живит иконы на стенах…
И смущена душа под кротким Ликом Спаса.

Тогда-то чуется призыв издалека:
«Придите все ко Мне, чья ноша здесь тяжка,
И бремя легкое вас научу подъять Я».

Благословляет мир простертая рука
С кровавой язвою безвинного распятья…
И ясен жизни смысл… И сладостна тоска…

Певца-мечтателя в изгнаньи рок-насильник
Бессмысленно связал с заводским верстаком…
Тугой металл гудит под тяжким молотком,
И целый день визжит назойливый напильник.

На сердце залегла тоска, как червь-могильник;
Усталость… Духота… Чуть вспыхнув огоньком,
Бессильно никнет мысль. Затеплившись тайком,
Вмиг замирает песнь, как гаснущий светильник.

Мы знаем: пот лица – возмездие греха…
Нет смысла в ропоте… Душа в тоске тиха…
Но пред самим собой бесцельно лицемерье.

Какая глупая и злая чепуха,
Что погибает здесь, как жалкий подмастерье,
Он, мастер русского певучего стиха.

Всю ночь бессонница, тоска и лихорадка…
Растет безликий страх. И трех зловещих прях
Мерещатся черты в густых ночных тенях
В часы бездонного духовного упадка…

Они за мной следят… Зачем?.. Или разгадка
Всех непостижных тайн так близко при дверях?
О, как знобит опять… Чьи там шаги в сенях?
Не задувайте свет!.. Пусть теплится лампадка.

Постой, помедли, Смерть! Еще утаено
Немало радостей в грядущем, и оно
Для жажды жизненной их держит, как заложниц.

Я жить, я жить хочу! Озноб трясет… Темно…
И к сердцу холод льнет незримых глазу ножниц…
Чуть вьется жизни нить… Жужжит веретено.

Московский князь не спит. Лампады у божницы
Трепещут ласково в тесовом терему;
Уют и мир кругом. А он в немую тьму
Испуганно вперил незрячие зеницы.

Ужасно в тишине. То скрипнут половицы,
То крик подавленный причудится ему…
И в бездне темноты, как в зыблемом дыму,
Пред ним всплывают вновь кровавые глазницы.

Для блага земского решил он братский спор
Злодейством в черный день. И Божий суд был скор:
Он сам был ослеплен… Не дрогнул нож наемный.

«За око – око, брат!» – змеясь, шипит укор,
И мечется в тоске, без сна Василий Темный…
И жжет, неумолим. Косого мертвый взор.

Да, выпадают дни… Пылает гнев горючий,
Обиды горечь жжет… На сердце тяжело…
И вдруг, как от луча граненое стекло,
В нем просияет мрак от радостных созвучий.

И верит им душа. Сомнений тают тучи,
Спокойно входит мысль в прозрачное русло.
Как праздник – будний день! Не солнце ль вновь взошло?
Как радостен теперь в душе разлив певучий.

И песенка без слов, затихнув вдалеке,
Не гибнет, как круги от всплеска на реке, –
К престолу Божьему пред ней пути прямые…

Так молится пчела, жужжащая в цветке,
И, думается, так поют глухонемые,
Не одинокие в их замкнутой тоске.

Давно все взвешено на золотых весах…
Не может пошатнуть ничто их коромысла –
Ни воля гордая, ни гороскопов числа,
Ни страстные мольбы в глухих ночных часах.

Как все, устал и я мечтать о чудесах…
Не безысходная ль над нами ночь нависла?..
Ни в жизни цели нет, ни в жажде смерти – смысла:
Враждебная земля… Молчанье в небесах.

Гнетет немая тьма, как смертная дремота;
И, словно пая топь трясинного болота,
Неумолимая засасывает тишь.

Напрасно ищет мысль лазейки, изворота…
Так мышеловкою захлопнутая мышь
В ней бьется до утра, вся мокрая от пота.

Я слышал. Наяву ль?.. Не призрачно ли бденье?..
Да, было. Смерть прошла, как черный Вельзевул,
Всё смолкло; дрогнул мир и вечным сном заснул.
Прервалось времени бессонное паденье.

Над общим кладбищем, одна, как привиденье,
Еще скользит луна с усмешкой мертвых скул.
Разверст, зияет мрак, и в нем немолчный гул –
Великой пустоты бесстрастное гуденье.

О, если б звук один дошел издалека,
О, если б чья-нибудь прощальная рука,
Любви напутственной мгновенная сердечность.

Молиться?.. Но слова не сходят с языка,
И веет ужасом в лицо немая вечность…
И душу леденит смертельная тоска.

Назойлив черни крик, как гуд озленных ос;
Бранясь, теснит толпу охрана от порога.
И непонятная в претории тревога:
В сердцах испытанных предчувствий трепет рос.

Здесь встреча двух миров, Игемон и Христос —
Меча победный путь и Крестная Дорога…
«Мне предали Тебя за то, что Сыном Бога
Себя Ты называл». — Но в голосе вопрос.

В душе смущен Пилат. Пророк из Назарета
Не плотник ли простой? Откуда ж властность эта:
«Пришел, чтоб Истину свидетельствовать, Я».

«А что есть Истина?..» – И было столько света
Во взоре Узника, что смолкший вдруг судья,
Встав, вышел, устрашен, не смея ждать ответа.

Живу вторично я в тиши моих ночей.
Не сплю. Горит душа… С тревогой ожиданья
Гляжу в былое я, как в зеркало гаданья,
При свете трепетном колдующих свечей.

И чудом вспять течет минувшего ручей –
Все сны, все радости, все страстные страданья…
И с ними входишь ты, как прежде, в час свиданья,
С загадкой памятной приманчивых очей.

В страстях сгорела жизнь. И мне судьба-колдунья
Солгала, как и ты… Но, хоть и сед, как лунь, я,
Мне нынче ворожит камина жаркий треск…

Я молод, – ты со мной: в снежинках шубка кунья,
И в поднятых глазах неизъяснимый блеск
Влюбленных женских грез под лаской полнолунья.

Когда я молод был, я избегал вершин –
Там было холодно, беззвучно, одиноко.
Милей была мне степь, и шум травы высокой,
И золото полей, и мирный быт долин.

Мне город нравился – гудки, шуршанье шин,
Огни и суета. В толпе тысячеокой
Я ласку женских глаз под томной поволокой
Любил с мечтой своей сроднить на миг один.

Но годы опытом, как сытным медом соты,
Мне сердце налили; измучили заботы,
Наскучила любовь и ненависть людей.

Чужой души искать теперь мне нет охоты…
Затишья просит мысль. Чем голова седей,
Тем всё властней влекут меня к себе высоты.

Благоуветливость монашеской светлицы;
Сквозь пеструю слюду играет луч цветной,
Чуть пахнет ладаном… А в сердце гнев хмельной
Горит под смирною одеждою черницы.

Несносен Софье плен. Для этой ли темницы
Разрушила она, смеясь над стариной,
Неволю теремов – вступила в мир иной,
Познала жизнь, любовь, борьбу и власть царицы.

О, только б краткий срок! Вновь кликнуть удальцов…
Как соколы, слетят бойцы со всех концов,
За раскрасавицу Царь-Девку стать горою…

Эх, полно! Что зовешь, царевна, мертвецов!
Не за окном ли там, в глумленьи над сестрою,
Повесил страшный Петр ей преданных стрельцов.

Я гул душевных гроз знавал, – я был моложе!
И в сердце солнце знал счастливых ранних дней!
Но песнь вне родины – растенье без корней…
Душа озноблена. И мысль и чувство строже.

Так настоящее с моим былым не схоже;
Беда со мной везде, и что ни год — черней.
Горька утрата грез. И даже сны бедней
Ночами долгими на странническом ложе.

И всё же ритм стиха, как звон речной струи,
Нет-нет, а расцветит раздумия мои
Под вечер в час зари иль в бодрый день погожий.

Так в бархатной пыли дорожной колеи,
И бессознательно, цветным узором кожи
Еще горит извив раздавленной змеи.

Куда ни глянешь, лес. В его радушной чаще
И кущей теневых сырая полутьма,
И солнечных полян ленивая дрема,
И сочные цветы у речки, чуть журчащей.

В кудрявой зелени, как в заводи молчащей,
Все убаюкано – и церковь, и дома;
Смелей затрепетать страшится жизнь сама,
Чтоб сердце чье-нибудь вдруг не забилось чаще.

В прохладных комнатах затишье и уют;
До мировой вражды, кровавых войн и смут
Нет дела крепкому от века захолустью.

Здесь на душе легко. И чище мысли тут.
Вечерние лучи ласкают сладкой грустью,
И старые часы покоя бархат ткут.

Чуть теплится зарей задумчивая даль;
Опалы облаков дрожат на небосклоне,
И море мирное в своем прозрачном лоне,
Как мать, баюкает вечернюю печаль.

А тут же жизнь грустит. Томясь, поет рояль,
И ропщет чья-то страсть в его призывном стоне…
Но тишь в душе моей, как гладь воды в затоне, –
Не надо ей любви, ей плачущих не жаль.

Забыт юдольный мир, разладом омраченный,
Она встречает Свет, от Света излученный,
Там… там… у крайнего земного рубежа.

Так, созерцанием от яви отлученный,
В самозабвении блаженствует раджа,
Нирваны чаемой искатель утонченный.

Камзолы, кружева, и ленты, и алмазы.
Прием торжественный готовит цвет двора
Царю Московскому. На всех устах с утра
О госте северном чудесные рассказы.

А там, у лестницы, где мраморные вазы
Белеют с двух сторон багряного ковра,
В кругу советников, Людовик ждет Петра,
В огромном парике ребенок большеглазый.

Но дрогнул сонм вельмож… Рванулся… Клик гремит.
Где чопорность маркиз? Их пудреных ланит
Огонь взволнованный пылает беззаконно.

По залам, впереди обеих чванных свит,
Смеющийся, несет до самой сени тронной
Малютку Короля могучий Московит.

В рожденьях Феникса из пламени я чту
Прообраз-самоцвет. Живучий смысл преданья
Для человечества, в тревоге ожиданья,
Хранит бессмертия великую мечту.

Возможно ль, чтобы мы, постигнув красоту
И мудрый замысел в укладе мирозданья,
Познав все радости, изведав все страданья,
Бесследно канули, как искры, в темноту.

Другие есть миры. Иные откровенья…
И жизни новые – преемственные звенья
В цепи, смыкающей единство бытия.

Чрез смерть, как сквозь огонь, пути возникновенья.
Умру… Сгорю дотла… И где-то вспыхну я
С зарею лучшею любви и вдохновенья.

Весь мир поэтам дан, как праздник звуковой.
Здесь сказки Красоты, пророчества скрижалей,
Счастливый бред любви, и зовы вечных далей,
И сны, созвучные всей жизни мировой.

Но выпал в злые дни нам жребий роковой:
В плену своих потерь, у радости в опале,
Поем, не ведая ни пламенных печалей,
Ни жгучей жалости, ни страсти огневой.

К призванью своему, певцы, вернемся ль снова?
Пойдем ли с неводом чудесного улова,
Вселенской жизнью вновь для песен завладев?

Когда душа светла и всё любить готова,
Тогда певуча мысль, и радостен напев
В свободном трепете окованного слова.

Блестящий временщик счастливых лет Фелицы,
От Государыни Потемкин уходил,
Раздумчиво держась за поручни перил:
Всё больше холода в речах Императрицы.

И вдруг зажегся взор. Не обе ли столицы
Жужжат о Зубове, о смене двух светил?..
По лестнице взбегал, румян, как мальчик мил,
Новейший фаворит стареющей Царицы.

Кивнув с небрежностью, он кинул, подойдя:
«Что новенького, князь?..» Как жгучая струя,
Развязность брызнула в сановную суровость.

В усмешку искривив надменных губ края,
Светлейший выронил: «Сейчас одна лишь новость,
Что вверх идете вы, а вниз спускаюсь я».

Чиста, в неведеньи порока и стыда,
У врат бессмертия, ты рай отвергла, Ева,
Без робости вкусив с таинственного древа,
Как Змий нашептывал, запретного плода.

Чадорожденья скорбь… И страдный пот труда…
Но как чудесны дни весеннего пригрева,
И теплый пар земли, и щедрый всход посева,
И первый детский крик, ворвавшийся сюда.

Благословенна жизнь! И ею обладанье –
Твое извечное пред нами оправданье:
Как радостно дышать, любить и постигать!

Ты, променявшая блаженство на страданье,
Ты, женщина, жена и смертных пра-прамать,
Познанья жаждой ты согрела мирозданье.

Приносят Ангелы благую весть напева,
Звездою путь волхвов чудесно озарен:
Предвечный, Слово-Бог, смиренно воплощен
В младенце, дремлющем в убогих яслях хлева.

Непостижимый плод бессемейного чрева,
Издревле чаянье народов и племен.
Достойно радуйся, Славнейшая из Жен,
Завета Нового источник – Приснодева.

Как ослепительна, как радостна мечта!
В страстях погрязший мир спасает Чистота,
Карает Девственность поверженного Змия.

Нам в жизнь бессмертную открывшая врата,
Благословенна будь, пречистая Мария,
Возлюбленная Мать Спасителя Христа.

Дай перекинуться хоть беглыми словами
С тобою, молодость далекая моя…
Печально стало здесь. Старинные друзья
В редеющем кругу поникли головами.

А прежний мир цветет бессмертными правами:
Кипенье сил и чаш, налитых по края,
Мечты и женщины… Там утро бытия,
Подруги первые, мы праздновали с вами.

Дерзанья жадные… И путь для них широк.
Мельканье лиц и встреч, и звон певучих строк,
И прихоти любви, одни других чудесней.

Я знаю, – смерть всему сулил недобрый Рок,
Но верю радостно, что там с поминной песней,
На тризне юности, не буду одинок.

– «Нам воля к жизни – бог. Мы – только ухищренье
Слепого творчества в котле природных сил,
И плоти трепетность, как и огонь светил, –
Лишь горсти вещества бездушное горенье…» —

Так Образ Божий в нас изгладило презренье,
Так чудо бытия рассудок оскорбил
И тайну смерти свел на торжество могил…
Утратил человек бессмертья озаренье.

Влачит двуногий зверь худого мира плен;
Он – бренное звено в цепи бесцельных смен,
Потомок мертвецов и мертвых прародитель.

Отверженец небес, земли абориген,
Он без следа, навек, как праха жалкий житель,
Добычею червя вернется в общий тлен.