Римма Казакова - Женщина, вечная девочка… (сборник)

Из первых книг, из первых книг,

которых позабыть не смею,

училась думать напрямик

и по-другому не сумею.

Из первых рук, из первых рук

я получила жизнь, как глобус,

где круг зачеркивает круг

и рядом с тишиною – пропасть.

Из первых губ, из первых губ

я поняла любви всесильность.

Был кто-то груб, а кто-то глуп,

но я не с ними – с ней носилась!

Как скрытый смысл, как хитрый лаз,

как зверь, что взаперти томится,

во всем таится Первый Раз —

и в нас до времени таится.

Но хоть чуть-чуть очнется вдруг,

живем, как истинно живые:

из первых книг, из первых рук,

из самых первых губ, впервые.

Мы молоды. У нас чулки со штопками.

Нам трудно. Это молодость виной.

Но плещет за дешевенькими шторками

бесплатный воздух, пахнущий весной.

У нас уже – не куклы и не мячики,

а, как когда-то грезилось давно,

нас в темных парках угощают мальчики

качелями и квасом, и кино.

Прощаются нам ситцевые платьица

и стоптанные наши каблучки…

Мы молоды. Никто из нас не плачется.

Хохочем, белозубы и бойки!

Как пахнут ночи! Мокрым камнем,

пристанью,

пыльцой цветочной, мятою, песком…

Мы молоды. Мы смотрим строго,

пристально.

Мы любим спорить и ходить пешком.

Ах, не покинь нас, ясное, весеннее,

когда к нам повзросление придет,

когда другое, взрослое везение

нас по другим дорогам поведет!

От лет летящих никуда не денешься,

но не изменим

первым «да» и «нет».

И пусть Луны сияющая денежка

останется дороже всех монет.

Жизнь – наковальня. Поднимайте молоты!

На молодости – главные дела.

Мы молоды. Мы будем вечно молодо

смотреться в реки, в книги, в зеркала…

Мальчишки, смотрите, вчерашние девочки,

подросточки – бантики, белые маечки —

идут, повзрослевшие, похудевшие…

Ого, вы как будто взволнованы, мальчики?

Ведь были – галчата, дурнушки, веснушчаты,

косички-метелки… А нынче-то, нынче-то!

Как многоступенчато косы закручены!

И – снегом в горах – ослепительно личико.

Рождается женщина, и без старания —

одним поворотом, движением, поступью —

мужскому, всесильному мстит за страдания,

которые выстрадать выпадет после ей.

О, будут еще ее губы искусаны

и будут еще ее руки заломлены

за этот короткий полет безыскусственный,

за то, что сейчас золотится соломинкой.

За все ей платить тяжело и возвышенно,

за все, чем сейчас так нетронуто светится,

в тот час, когда шлепнется спелою вишенкой

дитя в материнский подол человечества.

Так будь же мужчиной, и в пору черемухи,

когда ничего еще толком не начато,

мальчишка, смирись, поступай

в подчиненные,

побегай, побегай у девочки в мальчиках!

Поделись со мною скукой,

офицерская жена…

По-армейски очень скупо

начинается весна.

Муж уехал на маневры.

Жди.

У двери долго стой.

Прямо действует на нервы

запах лиственниц густой!

На судьбу свою посетуй,

подосадуй на себя:

от порога

за полсвета

увела тебя судьба!

«Не гляди, что на погоне…»

Не глядела. Знает сам.

И скомандовал:

– По коням! —

встречный ветер двум сердцам.

Дождик каплет,

дождик каплет…

Пограничный гриб, как зонт…

Здесь не Сочи и не Капри.

Здесь военный гарнизон.

Для тебя здесь нет работы.

А пойти —

куда пойти?

На резиновые боты

Налипает полпути!

Варишь, шпаришь, прибираешь,

половицами скрипя,

и носки ему стираешь,

улыбаясь про себя.

По вопросам нерешенным

с грудой

«что?»

и «отчего?»

ты идешь судачить к женам

однокашников его…

Так живешь ты?

Или в чем-то

я ошиблась невзначай?

У тебя чертою четкой

возле добрых губ

печаль…

Муж уехал на маневры.

У соседей целый день

заунывно и манерно

патефон зовёт мигрень…

Проклинаешь в сотый раз ты

все:

от вышивки до луж!

…Но —

чубатый и горластый —

вот вернулся он,

твой муж.

Сапоги его в потеках,

плащ забрызган и измят.

Ты бежишь к нему в потемках

коридором наугад.

Ты бежишь —

домашним духом, —

позабыв,

что дома гость…

Окрыленно

перед другом

разлетелись руки врозь!

Ты прости,

что в этот вечер,

в этот ваш семейный час

я в гостях у вашей встречи,

я в свидетелях у вас…

И не густо —

и не пусто.

За столом сидим втроем

и под кислую капусту

водку рисовую пьем.

Все в порядке,

все на месте.

Так бы можно до утра.

Только —

до того вы вместе,

что я чувствую:

пора.

Завтра мне в вагон —

и дальше:

люди,

встречи,

города…

Может, не простимся даже…

Загадаю, как всегда:

что ж с собой из вашей части

взять на память я должна?

Поделись со мною

счастьем,

офицерская жена.

Не ходи за мной, как за школьницей,

ничего не сули.

И не хочется, и не колется —

не судьба, не суди.

Я еще ничуть не вечерняя,

Я пока на коне.

Я еще такая ничейная —

как земля на войне.

Не держи на леске, на поводе,

на узде, на беде,

ни на приводе, ни на проводе,

ни в руках и нигде!

Все, что вверено, что доверено,

разгоню, как коня.

Ой, как ветрено,

ой, как ветрено

в парусах у меня!

Не кидайся лассо набрасывать:

я тебе не мустанг.

Здесь охота – дело напрасное

в этих вольных местах.

Сквозь Вселенную конопатую,

чем бы ты ни смутил,

я лечу, верчусь и не падаю

по законам светил.

У меня свое протяжение,

крупных звезд оселки…

Ну а вдруг

твое притяжение —

не узлы, не силки?

И когда-нибудь мне, отважась, ты

скажешь так, что пойму:

как тебе твоя

сила тяжести

тяжела одному…

Все в природе строго.

Все в природе страстно.

Трогай иль не трогай —

то и это страшно.

Страшно быть несобранной,

запутанной в траве,

ягодой несорванной

на глухой тропе.

Страшно быть и грушею,

августом надушенной:

грушею-игрушкою,

брошенной, надкушенной…

Страсть моя и строгость,

я у вас в плену.

Никому, чтоб трогать,

рук не протяну.

Но ведь я – рябина,

огненная сласть.

Капельки-рубины

тронул – пролилась!

Но ведь я, как ярмарка:

вся на виду.

Налитое яблоко:

тронул – упаду!

Лес тихо охает.

Остро пахнет луг.

Ах, как нам плохо

без надежных рук!

Наломаю сучьев,

разведу огонь…

И себя измучаю, и тебя измучаю:

«Тронь!..»

…Не тронь!..

Глаза твои неотступные,

неслышные, как волна,

гайдучьи твои, преступные…

Да разве я не вольна?!

Хочу я от них избавиться,

забыть,

задурить,

избаловаться,

чтоб фарами отмигали

и скрылись, судьбу коря!

Но светятся, как медали,

и держат, как якоря.

По тропам горным, гураньим

гуляю последним гуляньем.

Свищу и ветку верчу.

Домой идти не хочу!

Весны еще что ли мало?

Ночь, ходи веселей!

…Чего ж я ее ломала,

сиреневую сирень?

Но желтое жало осени —

сквозь жалость мою и страх.

И вся я, как в черных оспинах,

в болящих твоих глазах.

Домой прихожу. Без света

подушку рукой найдя,

падаю, будто с ветки

тяжкая капля дождя.

Сирень увядает в баночке.

Горько пахнет весной.

Глаза, как ночные бабочки,

кружатся надо мной…

Ты, как мальчишка, прост и прям в любви —

ни шагу вправо и ни шагу влево.

В любви тебе нужна не королева,

а прямота бесхитростной ладьи.

Да, я не королева, я ладья.

Но, грубой лепки, мои руки крепки,

и ты мне верь, как доверяли предки

простой ладье, в ней по морям летя.

Я остров, я атолл, коралл,

и среди бела дня

мужчина, как большой корабль,

уходит от меня.

Уходит прямо, не тайком,

сияя и трубя!

А я мечтала о таком,

а я ждала тебя.

Не в одиночестве жила.

Я смутно, с первых лет:

твое дитя, твоя жена,

твой след и ясный свет.

Но, гордо брызгами пыля,

исчезнешь ты вдали

с запасом хлеба и угля,

с теплом моей земли.

О, это – женская беда!

Мы – женщины, и мы

вам пастбища, и города,

и реки, и холмы…

Мне ничего не жаль, корабль.

К другой земле причаль.

Ни – возвратить, ни – покарать,

поэтому – прощай!

О, эта женская беда

горька и высока.

Суда уходят без суда.

Куда? В моря, в века…

Прощай, мой берег, мой корабль.

Ни слезоньки из глаз.

К тебе, как к дереву – кора,

прильну в последний раз.

Становлюсь я спокойной.