Велимир Хлебников - Том 5. Проза, рассказы, сверхповести

Приносим глубокую благодарность В. П. Григорьеву, Вяч. Вс. Иванову, М. С. Киктеву, А. А. Мамаеву, М. П. Митуричу-Хлебникову, В. В. Полякову, В. В. Сергиенко, С. В. Старкиной, Н. С. Шефтелевич, а также всем сотрудникам рукописных и книжных фондов ГММ, ИМЛИ, РГАЛИ, РНБ, оказавшим помощь в подготовке настоящего тома ценными материалами и благожелательным содействием.

В. Е. Татлин. Портрет Велимира Хлебникова. 1938

Со спутанной головой, руки опустив, некто заушения ждет на краю скалы серебряной в тумане.

Сине-черная тьма вьется причудливо, в складки ложась, либо струями звонкими синими падает отвесно вниз, где пропасть виднеется.

С опущенными руками заушения ждет.

Изогнувшись, два мака в очи глядят вам.

Красные-черно, запекшейся крови, на ножках узорных, на поле мерцающем синем. Синим зраком, там, где туманная пропасть. Ало-черной запекшейся крови, на поле мерцающем синем.

В очи глядят вам упорно, насмешливо, страстно и беззвучно дрожат их губы, колеблемые смехом.

Тонкие губы дрожат: миг – и все потрясет хохот безумный, веселый.

Либо в складки легла, либо, звеня синими струями, падает вниз по отвесному камню и замолкает, слабея, внизу, где пропасть туманная стелется. Либо синими ручьями звенят, падая вниз.

Очи подымет тогда василек у ног их лежащий, долго будет глядеть.

Ножки узорные.

– Вам непонятно? – гневно я крикну.

Красный след зачерти от угла до угла.

Но слаба, холодна страница, возьми красный след, зачерти страницу, и пусть от него веет страданием, хохотом, ужасом диким, призраками, что грезятся там, где кровью полита земля.

4. VIII.1905

Была тьма, была такая черная тьма, что она переставала казаться тьмой и представлялась вся слитой из синих, зеленых и красных огней.

И в этой тьме ползали чьи-то невзрачные, липкие, неотличимые от земли существа, чьи-то незаметные, скучные, тихие жизни. Но эти существа не замечали скуки жизни. Чего-то им недоставало, чего-то им нехватало, к чему-то они порывались, но они не знали, что это жизнь скучна, что это скука – жизнью подымается в них порой и жадно и долго дышит, как чахоточный, и падает, схватившись за впалую грудь. И жили они долго и скучно, долго, очень долго, но скучно, липко ползая во тьме.

И в той же тьме был один святлячок, и он подумал: «Что лучше: долго, долго ползать во тьме и жизни неслышной или же раз загореться белым огнем, пролететь белой искрой, белой песней пропеть о жизни другой, не черного мрака, а игры и потоков белого света». И больше не думал, но обвязал смолой и пухом ивы тонкие крылья и, воспламененный и подгоняемый бушующим огнем, жалкий и маленький, пролетел белой искрой в черной тьме и упал с опаленными крылышками и ножками, непуганный, умирающий.

И черная тьма призраками давила светлячка, лежащего в бреду, с воспаленным воображением, в последние тревожные мгновения.

Но свет мелькнул. И прозрели существа во тьме, неслышно и липко ползающие по земле: с лебединой силой проснулась тоска по свету.

Когда же после тьмы наступил день, тогда в потоках солнечного света кружилось много существ. То кружились они, познавшие свет.

Трупик же светлячка был засыпан цветами.

<1905>

Мрак и мрак, мы тянем друг друга за руки, упираясь в ноги и откинув головы на худых шеях.

Мрак и мрак, мы напрягаем мышцы худых и длинных тел и растягиваем в длительном томлении связки рук.

Мрак и мрак, нас двое с упавшими низко волосами.

Леса ощущений в смутном мраке. Шорохи темных и смутных чувствований. Темный лес. Светает. Могучий короткий клич. О, солнце озарения! Из-за темного смутного леса показывается большой и скорбный орел и могучим полетом устремляется вперед, с всяким мгновением, туманным и огромным утром, становясь больше и яснее. Вот он опускает крылья и садится на дерево.

Он вытягивает шею и три раза издает клич холодный и могучий:

– Это я. Мысль. Я пришла к решению и сложила крылья.

В густом мраке:

– Я и он завтра умрем.

Призыв издали:

– Явитесь, нежность, трогательная дружба.

В густом мраке:

– Во мраке здесь двое юношей решили умереть с другими за благо многих. О, плачьте, плачьте слезами радости!

Из мрака:

– Я и он – умрем.

(Надежда, чьи движения робки и прелестны, подлетает и садится на ветку молчания, где неподвижно сидит с просящими глазами; после отлетает, оставив нагой ветку молчания. И после снова боязливо прилетает и садится на ветку и смотрит просящими глазами. И так молчаливо улетает.)

<1905–1906>

Я клетка волоса или ума большого человека, которому имя – Россия.

Разве я не горд этим?

Он дышит, этот человек, и смотрит, он шевелит своими костями, когда толпы мне подобных кричат «долой» или «ура». Старый Рим, как муж, наклонился над смутной темной женственностью Севера и кинул свои семена в молодое женственное тело.

Разве я виноват, что во мне костяк римлянина?

Побеждать, завое<вы>вать, владеть и подчиняться – вот завет моей старой крови.

<1907>

Небозобый гуллит, воркует голубь.

У дальних качелей, как вечер, морщинится, струится платье.

Даокий проходит по полю у тополя юноша.

Ноги, как дни и ночь суток, меняют свое положение.

Вечер вспыхнул; без ночи возникли утра поднятых рук. Его ресницы – как время зимы, из которой вынуты все дни, и остались одни длинные ночи – черные.

Остались шелковые дремлющие ночи.

Ожиданиевласа, одетая в вечернее, девушка.

И желаниегривые комони бродят по полю, срывают одинокие цветы.

Неделей туго завитая коса девушки – дни недели.

Рука согнута, как жизнь свадьбой, в руке – цветок.

Никнет, грузнет струистый вечер. Не надо ничего, кроме цветка – сон-травы. Крыльями птиц разметались части платья даокого юноши.

Он рассветогруден. Его кафтан, как время, и пуговицы, как ясные дни осени.

В руке ник платок-забвение.

Зачем, как воины, обступили-прикрыли рассвет умирающий – вороны?

Впрочем, горнишн<а>я принесла настойчиво зовущей госпоже морель.

<1907>

А и векыни обитают в веках, как русалки некие в плёсах. И у каждого века своя векыня. А и подобны они лебедям с наклоненными шеями и разверзстыми крыльями цвета времени, он же между голубым и синим цветами, яко голубьяская полночь. А и уста у них человечин.

А и на цветах и устах живут духмини: мали ростом и образом девы. Но одеяния имеют велики. И человеку близку восстают наги и колыхаются одеяниями и вертятся, и ткани свиваются и кружатся и нас касаются, и тогда мы говорим: душисто!

А и есть другие, целомудренны и стыдливы, и нужно пройти близко, чтобы узнать о них. И не восстают наги.

И когда все задремает, прилетает некий дремач и берет всё, как зернышко, в свой клюв…

<1907>

Морных годин ожерелье одела судьба. Кинула, молвила. Поправила венок нехотя. Вымранных вышней волей народов ветка черемухи подается в окно узкое, узкое! Вымранных жизней ветка смрадная.

Жрица Вещая, – мирами покрывшая беловыпуклую грудь, не ты ли на перстне с мизинц<а> имеешь яд? Тот, – который заставит отлететь юношу в высокий час в загробный дол?

Из страны Радостной Мори иду я, морин, несу в руках свою земную душу. Девушка навстречу мне с распущенными волосами.

– Это ты, морин?

– Я, деушка. Поцелуй в уста!

– Целую. Нас двое. От берегов нудной яви к берегам высокой радости Мори идем мы – нас двое.

Бельмо-белючая-белючая беля<вой> белины плывет лебедь на синьме-синючем-синючем озере, где зеленючи тростники.

И сокол дрожит, и зазвенел звонок на распущенном, трясимом нежно и быстро хвосте.

И сокол – взор ночи – тонет в небе, и изогнутогорлые плывут цапли.

И всадник скачет небавый.

И приходила дева-сон, ранняя часть коей – дева, поздняя – сон.

<1907–1908>

В цветне выделялись звукоглаз и звуковая бровь. Так сменялись ткани и рукозвученница плыла в зыбях.