Игорь Губерман - Я раб у собственной свободы… (сборник)

© Губерман И., 2014

© Победин К., оформление переплета, 2014

© Хубецова Д., фотография, 2014

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2014

Мне Маркса жаль: его наследство

свалилось в русскую купель:

здесь цель оправдывала средства,

и средства обосрали цель.

Во благо классу-гегемону,

чтоб неослабно правил он,

во всякий миг доступен шмону

отдельно взятый гегемон.

Слой человека в нас чуть-чуть

наслоен зыбко и тревожно;

легко в скотину нас вернуть,

поднять обратно очень сложно.

Навеки мы воздвигли монумент

безумия, крушений и утрат,

поставив на крови эксперимент,

принесший негативный результат.

Я молодых, в остатках сопель,

боюсь, трясущих жизнь, как грушу:

в душе темно у них, как в жопе,

а в жопе – зуд потешить душу.

Чтоб сохранить себя в природе,

давя, сминая и дробя,

страх сам себя воспроизводит,

растит и кормит сам себя.

Когда истории сквозняк

свистит по душам и державам,

один – ползет в нору слизняк,

другой – вздувается удавом.

Добро, не отвергая средства зла,

по ним и пожинает результаты;

в раю, где применяется смола,

архангелы копытны и рогаты.

Когда клубится страх кромешный

и тьму пронзает лай погонь,

благословен любой, посмевший

не задувать в себе огонь.

Расхожей фразой обеспечась,

враждебна жизни и природе,

при несвободе мразь и нечисть

свободней в пастыри выходит.

Свобода, глядя беспристрастно,

тогда лишь делается нужной,

когда внутри меня пространство

обширней камеры наружной.

По крови проникая до корней,

пронизывая воздух небосвода,

неволя растлевает нас сильней,

чем самая беспутная свобода.

Нам от дедов сегодня досталась

равнодушная тень утомления —

историческая усталость

бесноватого поколения.

Дух времени хотя и не воинствен,

по-прежнему кровав его прибой;

кончая свою жизнь самоубийством,

утопии нас тянут за собой.

Перо и глаз держа в союзе,

я не напрасно хлеб свой ем:

Россия – гордиев санузел

острейших нынешних проблем.

Боюсь я любых завываний трубы,

взирая привычно и трезво:

добро, стервенея в азарте борьбы,

озляется круто и резво.

Мне повезло: я знал страну,

одну-единственную в мире,

в своем же собственном плену

в своей живущую квартире.

Где лгут и себе, и друг другу,

и память не служит уму,

история ходит по кругу

из крови – по грязи – во тьму.

Любую можно кашу моровую

затеять с молодежью горлопанской,

которая Вторую мировую

уже немного путает с Троянской.

Цветут махрово и упрямо

плодов прогресса семена:

снобизм плебея, чванство хама,

высокомерие гавна.

В года растленья, лжи и страха

узка дозволенная сфера:

запретны шутки ниже паха

и размышленья выше хера.

С историей не близко, но знаком,

я славу нашу вижу очень ясно:

мы стали негасимым маяком,

сияющим по курсу, где опасно.

Возглавляя партии и классы,

лидеры вовек не брали в толк,

что идея, брошенная в массы, —

это девка, брошенная в полк.

Привычные, безмолвствуют народы,

беззвучные горланят петухи;

мы созданы для счастья и свободы,

как рыба – для полета и ухи.

Все социальные системы —

от иерархии до братства —

стучатся лбами о проблемы

свободы, равенства и блядства.

Назначенная чашу в срок испить,

Россия – всем в урок и беспокойство —

распята, как Христос, чтоб искупить

всеобщий смертный грех переустройства.

В кромешных ситуациях любых,

запутанных, тревожных и горячих,

спокойная уверенность слепых

кошмарнее растерянности зрячих.

Что ни век, нам ясней и слышней

сквозь надрыв либерального воя:

нет опасней и нету вредней,

чем свобода совсем без конвоя.

Нас книга жизни тьмой раздоров

разъединяет в каждой строчке,

а те, кто знать не знает споров, —

те нас ебут поодиночке.

В нас пульсом бьется у виска

душевной смуты злая крутость;

в загуле русском есть тоска,

легко клонящаяся в лютость.

Закрыв глаза, прижавши уши,

считая жизнь за подаяние,

мы перерыв, когда не душат,

смакуем как благодеяние.

Имея сон, еду и труд,

судьбе и власти не перечат,

а нас безжалостно ебут,

за что потом бесплатно лечат.

Дороги к русскому ненастью

текли сквозь веру и веселье;

чем коллективней путь ко счастью,

тем горше общее похмелье.

Года неправедных гонений

сочат незримый сок заразы,

и в дух грядущих поколений

ползут глухие метастазы.

Лично я и раболепен, и жесток,

и покуда такова моя природа,

демократия – искусственный цветок,

неживучий без охраны и ухода.

Жить и нетрудно, и занятно,

хотя и мерзостно неслыханно,

когда в эпохе все понятно

и все настолько же безвыходно.

Есть одна загадочная тема,

к нашим относящаяся душам:

чем безумней дряхлая система,

тем опасней враз ее разрушить.

Уюта и покоя благодать

простейшим ограничена пределом:

опасно черным черное назвать,

а белое назвать опасно белым.

Судьбы российской злые чары

с наукой дружат в наши дни,

умней и тоньше янычары

и носят штатское они.

Российский нрав прославлен в мире,

его исследуют везде,

он так диковинно обширен,

что сам тоскует по узде.

Зима не переходит сразу в лето,

на реках ледоход весной неистов,

и рушатся мосты, и помнить это

полезно для российских оптимистов.

Мечты, что лелеяли предки,

до срока питали и нас,

и жаль, что одни лишь объедки

от них остаются сейчас.

У жизни свой, иной оттенок,

и жизнечувствие свое,

когда участвует застенок

во всех явлениях ее.

Не в силах нас ни смех, ни грех

свернуть с пути отважного,

мы строим счастье сразу всех,

и нам плевать на каждого.

Окраины, провинции души,

где мерзость наша, низость и потемки,

годами ждут момента. А потомки

потом гадают, как возник фашизм.

Я боюсь, что там, где тьма клубиста,

где пружины тайные и входы,

массовый инстинкт самоубийства

поит корни дерева свободы.

Из нас любой, пока не умер он,

себя слагает по частям

из интеллекта, секса, юмора

и отношения к властям.

Когда-нибудь, впоследствии, потом,

но даже в буквари поместят строчку,

что сделанное скопом и гуртом

расхлебывает каждый в одиночку.

С рожденья тягостно раздвоен я,

мечусь из крайности в конец,

родная мать моя – гармония,

а диссонанс – родной отец.

Между слухов, сказок, мифов,

просто лжи, легенд и мнений

мы враждуем жарче скифов

за несходство заблуждений.

Кишат стареющие дети,

у всех трагедия и драма,

а я гляжу спектакли эти

и одинок, как хер Адама.

Не могу эту жизнь продолжать,

а порвать с ней – мучительно сложно;

тяжелее всего уезжать

нам оттуда, где жить невозможно.

В сердцах кому-нибудь грубя,

ужасно, вероятно,

однажды выйти из себя

и не войти обратно.

Каждый сам себе – глухие двери,

сам себе преступник и судья,

сам себе и Моцарт, и Сальери,

сам себе и желудь, и свинья.

У нас пристрастие к словам —

совсем не прихоть и не мания;

слова необходимы нам

для лжи взаимопонимания.

То наслаждаясь, то скорбя,

держась пути любого,

будь сам собой, не то тебя

посадят за другого.

По образу и духу своему

Создатель нас лепил, творя истоки,

а мы храним подобие Ему

и, может, потому так одиноки.