Меж болот-пустырей белорусской земли,
На прибрежье реки быстротечной,
Дремлет памятник дней, что ушли-утекли,
Обомшелый курган вековечный.
Ветви дуб распустил коренастый над ним,
В грудь сухие впилися бурьяны,
Дикий ветер над ним стонет вздохом глухим,
О минувшем грустит неустанно.
В день Купалы там пташка садится, ноет,
А в филипповки волк завывает,
Солнце в полдень там косы свои расилетет,
Ночью ясные звезды сверкают.
Тучи в небе прошли, может, тысячу раз,
Били грозы от края до края,—
Он, как память людская, стоит напоказ…
Только ходит легенда такая.
На горе на крутой, над обвитой рекой,
Лет назад тому сотня иль боле
Белый замок стоял неприступной стеной —
Грозно, хмуро глядел на раздолье.
А в ногах у него расстилался простор
Сосен стройных и пахоты черной,
Деревушек и хат обомшелых узор,
Где рабы властелину покорны,
Князь-владелец известен был свету всему,
Неприступный, как замок нагорный,
Кто хотел не хотел — бил поклоны ему,
Спуску он не давал непокорным.
Над людьми издевался с дружиной своей:
Стражи князя — и дома и в поле;
Гнев копился в сердцах угнетенных людей
И проклятия горькой недоле.
В замке княжеском свадьба однажды была:
Замуж дочку-княжну выдавали,
Вин заморских река, разливаясь, текла,
Звуки музыки даль оглашали.
И немало на свадебный пир, как на сход,
Собралось богачей с полумира,
Все в роскошных одеждах, — дивился народ,
Он не помнил подобного пира.
День-другой уже в замке гульба эта шла,
Громко гусли и чарки звенели;
Что ни день, то потеха иная была,
У гостей было все, что хотели.
Третий день наступил — князь придумал одну
Для дружины потеху-забаву:
Приказал он позвать гусляра-старину,
Гусляра с его громкою славой.
Знал окрестный народ гусляра-звонаря,
Песня-дума за сердце хватала,
И о песне о той старика дударя
Сказок дивных сложилось немало.
Говорят — только к гуслям притронется он
С неотступною вольною песней,—
Сон слетает с ресниц, затихает и стон,
Не шумят тополя и черешни…
Пуща-лес не шумит, белка, лось не бежит,
Соловей-пташка вдруг затихает,
И река меж кустов, как всегда, не бурлит,
Плавники свои рыба скрывает.
Притаятся русалки и леший седой,
Чибис «пить» не кричит, замолкает,
И под звоны гусляровой песни живой
Для всех папоротник расцветает.
Из деревни глухой гусляра привели
Слуги княжьи в тот замок богатый,
На крыльце посадили меж кленов и лип,
На кирпичном пороге магната.
Домотканая свитка — наряд на плечах,
Борода, словно снег, вся седая,
Полыхает огонь в его грустных очах,
На коленях легли гусли-баи.
Вот он пальцами водит по звонким струнам,
Петь готовится, строй проверяет,
Бьется отзвук от струн по холодным стенам
И под сводом, дрожа, замирает.
Вот настроил и к струнам, склоняясь, приник,
Не взглянув на пирушку ни разу,
Белый, белый, как лунь, и печальный старик:
Ожидает от князя приказа.
«Что ж молчишь ты, гусляр, нив, лесов песнобай,
Славой хат моих подданных славный?
Спой нам песню свою да на гуслях сыграй —
И с тобой расплачусь я исправно.
Запоешь по душе, на утеху гостям,
Гусли полные дам я дукатов;
Если ж песня твоя не понравится нам, —
То пеньковую примешь ты плату.
Знаешь славу мою, знаешь силу мою…»
«Нет людей, что тебя бы не знали.
И о том, что я знаю, тебе я спою…»
«Ну, старик, начинать не пора ли!»
Не ответил ни слова тут князю гусляр,
Лишь нахмурил он брови седые,
Раздается под сводами первый удар,
И заплакали струны живые.
«Гей ты, князь! Ты прославлен на весь белый свет!
Не такую задумал ты думу,—
Гусляра не подкупят ни золота цвет,
Ни пиров твоих пьяные шумы.
Не продам свою душу за золото я,
И не правит закон гуслярами:
Перед небом ответ держит песня моя,
Рядом с звездами, с солнцем, с орлами.
Лишь поля да леса могут ей приказать,
Правят только они гуслярами,
Волен, князь, заковать, волен голову снять —
Только дум не скуешь ты цепями.
Славен-грозен и ты, и твой замок-острог,
Льдом от стен его каменных веет,
Твое сердце — как этот кирпичный порог,
И душа, словно склеп, холодеет.
Посмотри, властелин, ты на поле свое:
За сохою там пахарь плетется,
А слыхал ли ты, князь, о чем пахарь поет,
Знаешь, как этим людям живется?
Ты в подвалы свои загляни лучше, князь,
Что под замком ты сам понастроил:
Братья корчатся в муках там, брошены в грязь,
Черви точат их тело живое.
Разве золото все, что ты хочешь, затмит?
Приглядись-ка: всего не затмило,—
Кровь на золоте этом людская горит,
И твоя не сотрет ее сила.
Ты усыпал брильянтами бархат и шелк —
Это сталь кандалов заблестела,
Это висельных петель развитый шнурок,
Это рук твоих черное дело.
На столе твоем яства, а что под столом?
Кости умерших в тяжкой неволе.
Утешаешься белым и красным вином —
Это слезы сиротской недоли.
Замок выстроил ты, и глазам твоим мил
Стен его отшлифованный камень —
Это памятки-плиты безвестных могил,
В них — сердец каменеющих пламень.
Любо слушать тебе этой музыки звон:
Ты находишь в ней, князь, наслажденье,
Но ведь в музыке этой проклятия стон
И тебе, и твоим поколеньям.
Побледнел и дрожишь ты, владыка земной,
И вся дворня твоя онемела…
Что ж, настала пора расплатиться со мной!
Ты прости, если спел неумело!»
Князь стоит, князь молчит, злоба бьет из очей,
Звуки стихли, ни шуток, ни смеха…
Думал князь, размышлял, стукнул саблей своей,
Только лязгом откликнулось эхо.
«Эй ты, солнцу родня, не затем тебя звал
Я на свадьбу из милости княжьей.
Ты безумный, старик! Кто тебя где скрывал?
Ты, знать, выродок голи сермяжной.
Как осмелился ты против князя восстать
И вызванивать трели пустые?
Что ж, немалою платой сумею воздать
Я за дерзкие речи такие.
Платой княжеской я расплачусь с храбрецом,
Ты не хочешь дукатов — не надо!
Старика вместе с гуслями — в землю живьем,
Пусть он панскую знает награду!»
И схватили тогда гусляра-старика,
Вместе с гуслями звонкими взяли
И на берег крутой, где шумела река,
На погибель седого пригнали.
В три сажени тут вырыли ров шириной,
Старика-гусляра в нем зарыли
И насыпали холм трехсаженный крутой,
Кол высокий осиновый вбили.
Не тесали и гроба ему столяры,
И ничьи не заплакали очи,
Смолкли гусли, замолк и гусляр — до поры:
Все затихло, как позднею ночью.
Только княжеский замок гудел, не молчал:
Гости музыке в такт хохотали,
Князь вина не одну уже бочку кончал,
Шумно, весело свадьбу играли.
За годами года потекли чередой…
На песчаном холме гусляровом
Распустилась полынь, вырос дуб молодой,
Зашумел непонятным он словом.
Может, сотня прошла, может, более лет,
Но хранится преданье в народе,
Будто в год один раз ночью с гуслями дед,
Бел как снег, из кургана выходит.
Гусли ладит свои, струны звонко звенят,
Он играет рукой онемелой
И все что-то поет, чего нам не понять,
И на месяц глядит он на белый.
Говорят, кто поймет, что звучит в песне той,
Горя горького как не бывало.
Можно верить всему, только слушай душой…
У курганов преданий немало.
1910
