Никита Бунтавской
Приступы жизни
Ты птицами больна, с деревьев хочешь слов
Немножечко содрать. Занервничает тополь:
Объявлена война погодных катастроф
И то́полиха робкая роняет сухо вопль.
Летит листва долой. И ты, порой, летишь
Немного сонная. На улице опасно
Лететь вороне белой в мире мышц,
Железа и стекла, купюры и пластмассы.
Ворона белая никак не может стать
Вороной чёрною. И зябликом не сможет.
Ей с крыльями так трудно совладать:
Их подрезать и красить надо всё же.
Но человеческие цепкие клешни
С крылом ворониным никак не перепутать.
И перьями тебя саму тошнит
Такими белыми, как сахарная пудра.
Распеться в человеческих костях
Тебе не хочется, не можешь. Не берётся
Вороньим голосом их нот. Тебе нельзя
Басить по-человечьи – Поперхнёшься.
Твоих расправленных на солнце белых крыл
Увидеть бы, застыв на перекрёстке.
И ждёт, любя, небесный твой акрил,
Когда с нагого тополя вспорхнёшь ты.
Привет, Луна, давно тебя не видел.
За скопищем громоздких облаков,
Откушенная, кто тебя обидел?
Кусачий петербуржский едкий смог?
А я не смог – Задумчиво и грустно
Навязчивого взгляда опустить
С тебя сегодня ночью. Гулко хрустнул
Внутри меня мой голос взаперти,
И дрогнули надорванные связки.
Как кожа жёлтая сегодня хороша
Твоя. И марево, как в сказке,
Как будто я на небо надышал
Холодное. Подтаял неба студень,
По нёбушку проскальзывает март.
Твой свет, Луна, так бесконечно скуден,
Но всё же – свет, рассеивающий мрак.
Учи и нас: рассеянно приткнуться
Лицом к твоим засушливым морям,
Искусству через силу улыбнуться
Всепоглощающим теням.
Это я, это я по церквям и парадным лестницам
Всё искал, всё искал красоты и чудес. Не нашёл.
Это я, это я не гадал, что во мне поместятся
Изувер и художник с красным карандашом.
Это я, это я в коридорах и тёмных комнатах
Всё хотел, всё хотел бы гортензией расцвести.
Это я, это я, растекаясь по полу порохом,
До последнего не хотел искрить.
Это я, это я на сыром и промозглом воздухе
Всё глотал, всё глотал с неба звёзды, не мог дышать.
Это я, это я сам рожаю на белых простынях
Счастье пряничное прямо из-под ножа.
Это я, это я, разбазаривший дни и месяцы,
Всё плету, всё плету неразборчивость в ценный шёлк.
Это я, это я – тот, кто в детстве мечтал повеситься,
Но от края до крайности всё-таки не дошёл.
Чтоб я видел лицо красоты
Подарил бы мне Рерих глаза
(только Рерих-отец, а не сын),
Чтобы краскою стала слеза.
Потекли бы на алчущий холст
Сладкой речкой поток киселя
И хвостатые звёзды, и гроздь
Тех цветов, что не сорваны зря.
Зацветала бы снегом гора
И синела долина во тьме.
Я подумал бы, может, не зря
Я мотаюсь по этой земле.
И детали не так уж важны,
Я схватил бы один силуэт,
Я подумал, что, может быть, ты –
Мой расплывчатый автопортрет.
И на небе мой серый металл
Растоплялся бы в горести лет
В фиолетовом мареве скал.
Но на свете ведь Рериха нет.
И я думаю: вот они – мы.
Вот мы были, мы были – Привет
И пока. Пока хмурятся дни,
Я пытаюсь раскрасить рассвет.
Уже не холодно, ещё не стало лучше.
Ненужный пасынок зимы почти ушёл.
Уже раскрылись почки сильно пьющих,
Ещё осадочек болезненно тяжёл.
И Солнце льётся, скалится, не греет,
Лицо трудящихся закрыто на засов.
Планета крутится, как люди, как умеет,
В своих кругах, но не за колбасой.
Цветут подкожники, когда под кожей пусто –
Своим тернистым яростным путём –
Кровят цветы, рождающие чувство,
Что есть весна, но ты здесь ни при чём.
Ростки подкожников всю зиму тихо зрели.
Под плотью тёплою скопился перегной.
Подкожники, насытясь, озверели
От гуттаперчивости смертной и земной.
Морозит ночь, кольнёт тщедушный стебель:
Ещё не жизнь, ещё дождись тепла.
И дохлый март, дожитый до апреля,
Уже отцвёл подкожником вчера.
Средь тишины я только биошум –
Частоты лжи, частицы зла и страха.
Я чувствую, как в горлышке першит
Валун, и чую жжёный сахар –
Слова горят в солёной тишине.
Как села пыль, как кончилась надежда:
Я слышу всё, что где-то пережил
Не на земле, а только между
Землёй и небом. Слышится весна,
Как рвётся нить, как плачет тихо мама.
Как страшно хочется и просто страшно жить
Не навсегда. И слышно рядом
Все поступи, всё эхо, голос мой
Растёкся весь по гладким стенам ада.
Но может в тишине достичь небес
Немой, как будто так и надо.
Средь тишины я только ярость букв,
Дурная кровь и бедная молитва.
Я слышу безразличье облаков,
Их мерный стук, два миллиона литров
Притворных несолёных талых слёз –
Со мной не так. Отколоты ресницы,
Анютиными глазками во мрак
Им удалось истошно распуститься.
Я там, где тополиный пух
Скрывает землю от зевак,
Где комары из белых рук
Крововино несут во мрак,
Где ласточек весёлый визг
Страшней и громче артогня,
Где Солнца хочет чёрствый диск
Поджечь меня.
Я там, где давятся к нутру
Неизречённые слова,
Где у людей мычит в углу
Беспозвоночная мечта.
Где даже смелый человек –
И тот урывками живёт,
Зато не страшен смертный грех
И Азатот.
Я там, где в праздничном дворце
Берут в заложники-мужья,
Где смесь улыбки на лице
И гладкоствольного ружья,
Где рассудительнейший дух,
Возможно, глух и нем, и слеп,
Я там, где тополиный пух,
Возможно, снег.
Как будешь ты скучать, мой друг, по зною,
По опаляющему жару ветерка,
Когда падёт холодная рука
(какой-нибудь там раннею весною)
И ты вспорхнёшь под видом мотылька.
Как станут, вдруг, красивы сны о Солнце;
Грызёт тоска, проматывай скорей.
Немножечко бы, капельку светлей –
Везде недвижимость, никто не улыбнётся
Во тьме густой – лучиночке твоей.
Как хочется пройтись
