Со второй половины 1980-х годов интерес к творчеству Несмелова достиг высокой степени накала: его стихи изучаются, во всяком уважающем себя издании, будь то антология или энциклопедия, есть о нем хотя бы несколько строк. Его стихи переводятся на самые разные языки — от китайского до голландского. Однако издание такого объема, как нынешнее, предпринимается впервые.
Чего хотел от литературы сам Несмелов? Вот две цитаты.
«Всякий ищет свое, — думал я. — Собака кость с остатками мяса, мать удачи для сына, сын — славы. Безумная женщина, не замечая любви мужа, стремится к другой любви. А чего ищу я? Ничего. Я люблю только точно писать жизнь, как пишет ее художник-реалист. Я хотел бы, чтобы мой потомок, удаленный от меня бесконечно, прочитав написанное мною, подумал: «А ведь он дышал и чувствовал совсем так же, как дышу и чувствую я. Мы — одно!» И подумал бы обо мне, как о друге, как о брате. Но, Боже мой, чего же, в конце концов, я хочу? Не больше, не меньше, как бессмертия!»
Этими словами заканчивается рассказ Несмелова «Ночь в чужом доме»: напечатан он был в августе 1945 года, за несколько дней до советской оккупации. Случайно ли такие слова оказываются в жизни человека последними? Несмелов, хоть и офицер, но в первую очередь поэт, хотел бессмертия — творческого, разумеется.
Вторая цитата представляется более важной, последнюю строфу из этого стихотворения уже приводила в своей статье «Чураевский питомник» в 1968 году Ю.В.Крузенштерн-Петерец, и сама потом не могла вспомнить — откуда запомнились ей эти строки. Но стихи нашлись. Все в том же «Рубеже», полного комплекта которого по сей день не смогла собрать ни одна библиотека в мире.
ФОРМУЛА БЕССМЕРТИЯ
Какой-то срок, убийственная дата,
И то, что называлось мастерством,
Что смелостью пленяло нас когда-то, —
Уже фальшивит шамкающим ртом.
О, трупы душ в тисненых переплетах,
Чей жар остыл, чей свет уже потух, —
Что уцелело от посильных взлетов,
От непосильных творческих потуг?
Лишь чудаков над вашим склепом встретишь;
Но даже им, искателям пути,
Сверкающую формулу бессмертья
В остывшем пепле вашем не найти!
И только страсть высоким воплем меди
Еще звучит, почти не отходя,
Да голубые молнии трагедий
У горизонта небо бороздят…
Лишь вопль из задохнувшейся гортани,
Лишь в ужасе воздетая рука…
Лишь речь нечеловеческих страданий,
Как маяки, как искра маяка, — Векам, в века!
Трудно сказать — был ли Арсений Несмелов верующим человеком. Но обычной творческой ценой — ценой жизни — он бессмертие себе в русской литературе обеспечил.
СТИХИ (Владивосток, 1921)
Ложась в постель — ладью покоя,
Ловлю плавучие стихи
И рву не видя и легко я
С корней, упавших до стихий.
И мнится мне: оруженосец —
Вчера надменный сюзерен,
Я сумасшедший миноносец
У остроострова сирен.
И разрушать борта какие
Обречена моя душа,
Летящий под ударом кия
Планетно озаренный шар.
И вот, свистя, несусь в овале,
Качая ось-веретено,
Но там, где сердце заковали,
Уж исцарапано звено.
И скрип цепей, протяжный скрежет,
Под допотопный вздох стихий
Я переплавлю, сонный нежил,
В легко скользящие стихи.
И, засыпая, всё баючей
Кружусь, захваченный в лассо,
В лучи истонченных созвучий —
Сон.
Сон.
Сон.
Звенит колокольчик серебряный —
Над тонкой травинкой оса,
И в мозг, сновиденьем одебренный,
Космато ползут чудеса.
Нейроны, объятые спячкой,
Разжали свои кулачки,
И герцог целуется с прачкой,
И кровли целуют смычки.
И страж исхудалый и серый
(От пота раздумий измок)
С дверей подсознательной сферы
Снимает висячий замок.
Вот нагибаюсь. В пригoршни
Черпаю тонкую суть,
Что нагнетатели-поршни
В мир ураганно несут.
Вот — торжествующей спазмой
Сжался родящий живот:
Млечно-светящая плазма —
Вот она, вот она, вот.
Первая нить шелкопряда,
Первая буква письма,
И — голубого разряда
Ошеломляющий взмах!
Дальше! Но нечего дальше!
Пыль! Не удержишь гонца.
Жаль, понимаете, жаль же
Сон рассказать до конца.
Запах вдыхая аниса,
Хочется выпить ликер,
Но нарядить Адониса
В фрачный костюм — куафер.
Слово и камень ленивы,
Слово сомнительный дар:
Чтобы горело — огниво,
Чтобы звенело — удар.
Причаль в лесу, за шхерами видений,
Моя ладья, мой радостный корвет.
Я запишу улыбку сновидений,
Я встал, дрожу и зажигаю свет.
Гляжу жену и крошечную дочку,
И многих — раб, и многого — вассал.
Я удивлен, я робко ставлю точку
В конце того, что точно записал.
Словно моряк, унесенный льдиной,
Грезит о грани гранитных скал,
Близкий к безумью, к тебе, единой,
Я приближенья путей искал.
Мир опрокинут, но в цепких лапах
Злобно вкусил я от всех грехов,
Чтобы острее твой странный запах
Прятать в стальные ларцы стихов.
Душу я предал клинкам распятья,
Сердце кроваво зажал в тиски,
Лишь бы услышать лишь шорох платья,
Лишь бы поверить в предел тоски.
Лишь бы услышать лишь шелест вздоха,
Лишь бы увидеть лишь раз один…
Слушай — слышишь, мне снова плохо
В море, на льдине, меж шатких льдин.
Смелый на глыбе поставит парус,
Море узнает героя гнет:
Льдину на льдину, на ярус ярус —
Небо за тучу к себе пригнет.
Но неудачник, влюбленный в Полюс,
Всё же вонзает свой флаг в сугроб, —
Путник, ведай: восторг и волю
Снежный железно захлопнул гроб.
В версты — к тебе — золотые нити,
В воздух — тебе — золотой сигнал!
…Ветер, склоняясь, свистит: «Усните», —
В шарканье туфель идет финал.
Что же делать, если я урод,
Если я горбатый Квазимодо?
Человеки — тысячи пород,
Словно ветер — человечья мода.
Что же делать, если я умен,
А мой череп шелудив и гноен?
Есть несчастья тысячи имен,
Но не каждый ужаса достоин.
Я люблю вечернюю зарю
И луну в сияющей короне,
О себе давно я говорю
Как другой, как путник посторонний.
Я живу, прикованный к уму,
Ржавой цепью брошен гнев Господен:
Постигаю нечто, потому
Что к другому ничему не годен.
Я люблю играющих детей,
Их головок льную златокудрость,
А итоги проскрипевших дней
Мне несут икающую мудрость.
Господи, верни меня в исток
Радости звериной или нежной,
Посади голубенький цветок
На моей пустыне белоснежной.
И в ответ:
«Исскаль до плача рот,
Извертись на преющей рогоже:
В той стране, где всё наоборот,
Будешь ты и глупый, и пригожий».
Вода сквозь щели протекла,
Твое жилье — нора миноги.
А там, за зеленью стекла,
Стучат бесчисленные ноги.
Сухими корками в крокет
В углу всю ночь играла крыса,
И вместо Кэт, ушедшей Кэт,
Тебя жалела Василиса.
Полузадушенный талант
Хрипит в бреду предсмертных песен:
И этот черный бриллиант
Не так давно украла плесень.
Трепещет сердце от отрав
Подстерегающих рефлексий,
Один лишь миг, и вновь ты прав —
Убить, украсть, подделать вексель!
