Игорь Шкляревский - Дозорная ветка. Стихи и переводы

Колодец роют, глину копают —
чистое все на себя надевают.
Не ссорятся бабы, не курят мужчины,
словно у роженицы за дверью —
тихо!.. И холодом веют холстины,
и с цвирканьем в желтую мокрую землю
входит лопата, входит лопата,
и разливается снежная мята.
Внизу уже остается один —
самый ловкий из сельских мужчин.
И гонит он к солнцу бадью за бадьёй
с заледенелой глубинной землей.
Дядька упорно и долго копает,
кто-то советы надумал давать,
голос глухой из земли отвечает —
просит земля болтуна помолчать.
В деле от лишнего крика — беда —
мутная будет в колодце вода.
Все осторожнее надо копать —
выход криницы нельзя прозевать.
Струи ударят, заходят на дне —
вот уже ведра ему по спине.
Молча советчиков дядька ругает,
вот он еще осторожней копает.
Вдруг над притихшей нарядной толпой
в небо торопится голос глухой:
«Смотрите, браточки,
браточки, пошла!»
Сразу же в темную сырость ствола
канули крики веселые: «Эй,
эй, не зевай, шевелись веселей!»
Хукает дядька на пальцы, копает,
будто бы клад для себя добывает,
ноги застыли, а все не беда —
светлая будет в деревне вода!

Когда на поле глухо, пусто,
И холод выбелил траву,
И ночью сердцу вторит грустно
Бессонный паводок во рту.

Когда дороги опустеют,
А ветер северный сильней,
И вдруг затянет одиссею
С крылатым табором гусей.

Люблю под взвихренной сосной,
Как бы под мачтой золотой,
Плыть на свидание с весною —
И весь мой край плывет со мной…

Все чаще покидают этот лес
Мои ровесники — подоблачные сосны.
Одни сгорели в пламени войны
Иль поднялись могильными крестами,
Другие где-то шпалами гудят,
Поскрипывают в хатах под ногами.

Я в этот лес все чаще прихожу
Поговорить с молодняком шумливым.
Под ним чернеют срезы старых пней,
Как будто патефонные пластинки
С записанными голосами птиц,
Ветров шумливых и дождей забытых.

Я в старых соснах чувствую себя
Сосной, пораненной воспоминаньем,
Когда живицей вытекает песня.

Долго на делянке
Вдыхаю свежесть
Смолы, коры, опилок, щепок.
В любую погоду
Я слышу здесь
Шум отшумевших деревьев,
Голос кукушки,
Воркование витютюней.
И углубляюсь в такую чащу,
Откуда возвращает только голос:
— Куда ты пропал?..
Меня за смертью лучше посылать,
А не за дровами,
Если хотите,
Чтоб закипела бульба.

На желтое-желтое жниво,
На серую-серую землю,
На синюю-синюю озимь,
На темную-темную пущу
Лег белый-белый снег.

Почему же он не завеял
Дорогу к твоей хате,
Твоих следов у колодца,
Твоего веселого смеха,
Давних моих надежд!

Я долго жил в стране чужой,
жил молчаливо и сурово,
и был я счастлив всей душой
родимое услышать слово.

Когда ж в словесной толкотне
корней не находил исконных,
тогда в деревьях и в траве
искал я близких и знакомых.

Кусты ракиты примечал,
они по-нашему шумели,
на облаках домой писал,
как только к нам они летели.

Мелькали пустыри, поля,
но где бы мы не колесили,
не показала мне земля
цветок веселый, синий-синий.

Мне скажут: «Сорная трава».
Все понимаю, разумею,
его из жита вырывал,
а вот из сердца — не умею.

В льняной поэме давних дней
цветок светящийся и тихий,
ты — память родины моей,
бессмертный труд ее ткачихи.

Пас коров и на зорьке весенней порой
разлучал я пахучую ветку с корой.
Осторожно прорежешь в коре голосник,
словно сердце поставишь — рождается крик!

Оживала свистелка в ребячьих губах,
шлях надежды мои на тяжелых горбах
колыхал. Опьяняла сырая кора
и в большую дорогу звала со двора.
Но все чаще в наивную эту дуду
говорила святая душа про беду.

А сегодня вернул меня в дальнюю даль
наш, борисовской марки, нарядный рояль.
И мальчишка нарядный почти утонул
в блеске черного лака и в рокоте струн.
Он до крайних басов дотянуться не смог,
и на миг померещился мне пастушок.
…Там метелица в поле кружила-мела,
там Левониха глазом поблескивала,
а отец умирал и о чем-то просил,
но слова досказать уже не было сил.

Как же этот мальчишка сквозь ноты-кусты
вывел песенку чистую из темноты?
Да еще отгадал, красотой окрылен,
чем сегодня живу…
   Мой нижайший поклон
перед полной душой,
перед чуткой рукой,
перед елью,
чей голос сквозь дальнюю даль,
как в родное гнездовье,
   вернулся в рояль.

Хлебопашец за сохою
шел своей полоской клятой,
бился до ночи с землею,
надрывался вместе с клячей.

Дядька сеет — черти весят —
бесполезная работа,
у скотинки шкура лезет,
да и сам ослеп от пота.

Как же сбить беду со следа?
Обошелся без поклона,
потрудился до рассвета,
выпилил коней из клена!

Хороши лошадки — в теле.
Но! — вскричал мужик довольный,
на стреху они взлетели,
понеслись за вольной долей.

Победил забвенье мастер,
слышно даже и сегодня,
как бежит, летит за счастьем
деревянная погоня.

Такие страшные столбы
огня стояли,
что божий день от ночи мы
не отличали.

По черепичной крыше дрожь
бежала к Эльбе.
И мучил нас апрельский дождь —
весна, капели…

Добрался дождичек до нас,
засек балкончик
и спрашивает в сотый раз —
когда закончим?

Войну заканчивай, солдат!
Взошла пшеница.
Сегодня-завтра в аккурат
начнет куститься…

Луга в ромашке — белые,
равнины — нивы спелые,
   пьет синеву земля!
И столько в небе чистоты,
и столько в мыслях высоты,
   что снова молод я!

Пути мои неровные,
заботы лета — кровные,
с утра на поле трудишься,
заснешь — трудом любуешься —
   приехал в самый раз!
За рыжиком — по вереску,
за рыбиной — по бережку,
   за словом — в добрый час!

Под деревушкой Купою,
где черт худел над ступою
   в далекие года,
дожди, как кони, тупали,
и рвались под Лынтупами
   речушек повода.
Мелькали перегонами
грозы цистерны полные —
   светлели небеса,
прогромыхав за хатами,
прощальными раскатами
   на убыль шла гроза.

А зорька в платье розовом,
в косынке голубой
продрогла под березою,
промокла под сосной.

Совсем, как ты со мной!

Опять мы синим вереском
идем в любимый бор,
ведем с бездонной вечностью
безмолвный разговор.

Сосновые иголочки
горят в косе густой,
играет сполох солнечный,
как гребень золотой.

Нам весело и холодно,
помолодела кровь,
и солнечное золото
в душе смеется вновь!