Виктор Широков - Иглы мглы

Жизнь начиналась, вроде, просто…
Но вот покинут отчий дом,
и мы по подвесному мосту,
качаясь в пустоте, идем.
Гуляют под ногами планки,
почти разбитые в щепу.
Жизнь показала нам с изнанки
пугающую высоту.
Спасибо, подвесной, висячий
малеевский разбитый мост,
где раскорячено, незряче
мы шли, не поднимаясь в рост,
за наставленье-испытанье,
мол, крепче за руки держись,
за тонкое напоминанье,
какая трепетная жизнь!

Безмятежная погода.
Солнце светит. Нет дождя.
Водка есть чуть-чуть для взвода,
но немного погодя.
Вновь ты чем-то недоволен,
вновь подумал, обормот:
"Супчик, вишь ты, пересолен,
пересахарен компот.
Отвратительны газеты,
книги, видеокино".
Что ты хочешь? Где ты? С кем ты?
Не с природой заодно.
У тебя своя природа,
свой замес и свой завод,
и в любое время года
вечно мучишься, урод.
Недоволен ты, по сути,
лишь собой, и потому,
други, вы не обессудьте,
быть позвольте одному.
Хоть в каморке, хоть в кладовке,
хоть за шторкой на печи.
Вот и все твои уловки.
Кирпичи — не горячи.
Горяча и буйна совесть,
как в бутыли сжатый хмель.
Ты почувствовал, готовясь,
что за тридевять земель,
окромя ядрена мата,
уготовлена тебе
непосильная расплата
за расхлябанность в судьбе,
за смешки, за небреженье,
за надежду; дескать, стыд
совершит преображенье;
пусть тебя оборонит
от ночного приговора
света алчущей душе
и несмывного позора
на последнем вираже.
Вот и все. А вы — погода.
Дескать, солнце. Не дождит.
Что ж, в любое время года
будет повод для обид.
Мой герой себя обидел
тем, что эгоистом жил,
наконец возненавидел
то, что истово любил.
Молит он не о спасенье,
Божьей милостью храним,
а о том, чтоб воскресенье
не осталось днем одним.
Чтоб в недельной круговерти,
одиночество ценя,
он порой мечтал о смерти,
самого себя виня.
Там, где вовсе нет погоды,
солнца нет и нет дождя,
все уснем как часть природы,
чтоб немного погодя,
может быть, очнуться, плотно
шевельнуться — ввысь и вширь,
чтобы вновь возник и лопнул
жизни радужный пузырь.

Уж не славы взыскуя, не утлой поживы,
я еще поживу
в вертограде зеленом, у речки, где ивы
гомонят наяву.
За окном разжужжалась не шалая пчелка,
воет мотопила.
Сразу вспомнилась хитрая рыжая челка…
Что она наплела?
Что она говорила, Офелия, фея?
Чушь какую несла?
В давней речке мелькнула, закатно алея,
только тень от весла.
Только отзвук речей, только тихое эхо
беспричинных смешков.
Я еще не доплыл, я еще не доехал
до летейских мостков.
Я еще поживу, напрягусь, не расслышав
смысл, но звук сохраня.
То ли "елочкой", то ли же "крестиком" вышит
иероглиф огня.
Следом катится рериховский иероглиф
в виде двух запятых.
Он напомнит боренье головастиков долгих,
как мне били под дых.
Как когда-то давно пацаном романтичным
(все равно пацаном),
я пусть нехотя дрался, бранился цинично
и травился вином.
Иерархия образов прежде, до смысла
выжигает нутро.
Это было до Ельцина, до Гостомысла.
До кино и метро.
Это было и с нами уйдет, чтобы снова
вспыхнуть в жизни другой.
Я тянусь, чтоб расслышать последнее слово
и — коснуться рукой
рыжей челки, а может быть, ивовой пряди,
может, тени весла.
И ознобно заметить в неумершем взгляде,
как смеется весна
в вертограде зеленом, у речки, где ивы
гомонят наяву.
И не все ли равно несчастливым, счастливым;
главное — что живу.
Пусть обрубком, калекой, пускай инвалидом,
просто частью ствола.
Перепилен. Бывают такие обиды,
что там мотопила.
Я еще не доплыл, я еще не доехал
до летейских мостков.
Но все ближе и громче давнишнее эхо.
И я к встрече готов.

Играя в шахматы с профессором,
а уж тем паче с академиком,
считайте лучше ваши акции,
а то бишь шансы на успех;
обзаведитесь-ка процессором,
а может, даже личным медиком,
чтобы потом в иной редакции
вас не послали б, как на грех.
Итак, мой друг, играя в шахматы
с научным вдумчивым работником,
с литературоведом, в частности,
держите ушки поострей;
он так разделает, что ахнете,
что вдруг упретесь в подлокотники,
поняв, что избежать опасности
не выйдет, этот тип умней.
Сильней, хитрей, пообразованней,
выносливей — такие качества,
такое превосходство явное,
как ты, дружочек, ни крути;
уж в голове дыра озонная,
уже душонка в пятки прячется,
кровь стынет в жилах, ну, а главное
назад не отыскать пути.
А академик хмыкнет радостно,
стишок прочтет — опять по случаю,
оглянется на женщин с гордостью
и вмиг фигуру заберет;
а у тебя на сердце гадостно,
а ты себя одернешь, мучая,
и славно, если все же с твердостью
подвинешь пешечку вперед.
И эта слабая пешулечка,
такая крохотная пешечка,
совсем фигурка никудышная,
возьмет и вырвется в ферзи;
и вот уже мечты граммулечка,
надежды слабенькая свечечка,
молитва, никому не слышная,
помогут… Миленький, дерзи!
Дерзай, замурзанный, запуганный,
дебютов не учивший в юности,
играть всерьез не собиравшийся,
но не чуравшийся проказ,
привыкший к проигрышу, к ругани,
но вынырнувший из угрюмости,
и все-таки вконец не сдавшийся
и выигравший в первый раз.
Дрожите, бедные профессоры;
и трепещите, академики!
У вас соперник есть нешуточный
и первооткрыватель дат;
он смотрит в будущее весело,
туда поедет он на велике,
стихописуя круглосуточно,
достоинств тайных кандидат.

Со слизняком затеяв разговор,
слон поражен его был самомненьем:
"Да я… да мне… да с некоторых пор
ко мне киты относятся с почтеньем.
Когда б я плавал, был бы тоже кит,
но не хочу, привык к земле по жизни.
Горжусь, что я вульгарный паразит,
как все мои предшественники слизни.
Зато Камю и Сартра я читал,
мне Хайдеггер мировоззреньем близок;
я обожаю человечий кал
и пью мочу, поверьте, без капризов.
Вы в самолетах жрете аэрон,
вгрызаетесь в творенья Массолита,
а я залез в свой костяной гондон,
он — лучшая моя самозащита.
Мне Пушкин — бог, я тоже накропал
две-три строки о сексе понаслышке;
пусть кто-то скажет, что талантец мал,
но кайф и драйв зато всегда в излишке.
Да, я — слизняк, я не такой, как вы,
зато король среди окрестных слизней,
и мне плевать на жителей Москвы,
погрязших в рыночной дороговизне.
Зато я без работы проживу
и накропаю, может быть, романчик,
где выведу на славу всю Москву,
загнав героев голых на диванчик.
Поверьте, мне и премию вручат,
я сразу стану членом Слизне-клуба;
а то, что нет ни деток, ни внучат,
мне наплевать, зато целее зубы.
Вы думали, у слизней нет зубов?
Есть и еще какие! Мысле-зубы.
Мы ими объедаем дураков,
вздымая для завесы грязи клубы.
Такой я слизень. Просто красавец.
Завидуйте же слизневому счастью.
Жаль, что на этом сказочке конец.
Я о конце лихом мечтаю часто…"
Слон не дослушал слизневый разнос.
Считайте, что из зависти, из мести
над ним слоновью ноженьку занес
и без раздумий раздавил на месте.

Я открываю себе новую в жизни страницу.
Сколько я их открывал, чтобы тотчас же забыть.
Но почему-то опять возникало внутри вдохновенье.
Я начинал вновь и вновь… Вновь говорить о себе.