и легкие мучит табак,
и сбросить душа не осмелится
прекрасное иго никак.
Ты плотью моей замирающей
себя загради, забинтуй
и речкою незамерзающей
до лета, душа, добунтуй!
«В голосе – лед, а надеялась – мед…»
В голосе – лед, а надеялась – мед.
Радость сменяет досада.
Копится, копится, не устает
опыт того, как не надо.
Четко на камне начертана жизнь.
Думай! Дорогой окружной
к цели верней. Но ты выбрал, кажись,
опыт того, как не нужно.
Если ответ тебе ясен уже,
спрашивать – дело пустое.
Может, достаточно множить душе
опыт того, как не стоит?
Но невозможно внушить, повелеть.
Ты человек, а не робот.
И не ответят ни пряник, ни плеть,
что это – стоящий опыт.
Я никуда от судьбы не уйду,
ни от любви, ни от ада,
пусть и найду в этом райском аду
опыт того, как не надо.
Рай ты мой адский, прощай и прости!
Хватит и меда, и яда.
Опыт – как надо, смогла обрести,
только узнав, как не надо.
Передохнуть, оглянуться, вздохнуть –
дело как будто простое…
Но будет снова, как в омут, тянуть
опыт того, как не стоит.
Я обжигалась, летела в огонь,
падала в вихрь водопада.
Он нам дается ценой дорогой –
опыт того, как не надо.
Я не услышу ликующих труб.
Снова – борьбы канонада.
Эти неверные губы у губ…
Опыт того, как не надо!
«Друзья, молчите! От похвал…»
Друзья, молчите! От похвал
и от хулы его избавьте,
не славьте, но и не ославьте
и без внимания оставьте,
что говорил и где бывал.
Не лезьте со своим огнем,
за свет ненужный мзду взимая.
Сама все знаю я о нем.
Узнаю все о нем сама я.
«И не ребенок, и не муж…»
Освободите женщину от мук…
И не ребенок, и не муж –
ты, чье так мужественно имя,
освободи меня от мук
терзаться муками твоими.
Переменившись круто вдруг,
подобен стань великим тезкам.
Освободи меня от мук
играть в смятенье не актерском.
Освободи меня от рук
беспомощных, по-детски хилых;
освободи меня от мук
знать меру добрых, скрытых сил их.
Рванись, порви привычный круг,
привычные отторгни лица.
Освободи меня от мук
моею мукой не делиться.
Хитросплетенья всех наук
сердечной превзойди наукой.
Освободи меня от мук
не быть твоею вечной мукой.
Освободи – как косят луг,
как пламя губ после разлуки.
Освободи меня от мук
тоски по счастью – сладкой муки.
С надеждой этой совпади
во всем, что нынче тускло, туго.
Освободи, освободи
себя, меня, нас друг для друга!
Освободи меня от мук
не жить, не быть, а слыть, казаться,
единственных на свете рук
строкой, а не рукой касаться.
Всем братством общего пути,
всем рабством страсти, плен мой,
муж мой,
освободи, освободи
от мук свободы никчемушной!
От дней, где – так, житье-бытье,
где пусто, как пуста скворечня, –
зеленоглазое мое
любимое Замоскворечье!
А я за все тебе воздам,
любя – батрачкою – поденно,
за той чертой, в том мире, там,
где мы вздохнем освобожденно.
«Я думала: найду, верну…»
Я думала: найду, верну
то, что мне юность дать забыла,
а лишь в напрасную войну
ввергала все, что миром было.
Я думала: вступаю в бой,
полна решимости и воли,
а только прибавляла боль
к еще не отболевшей боли.
Одной любовью я права…
Звенигородский храм.
Какой был дождь на Покрова
со снегом пополам!
Звенела старых сосен медь,
дождь звонко моросил,
и колоколенке звенеть
хотелось что есть сил.
Взгляни, народ, смени, народ, –
на милость гнев смени!
Звенигород, Звенигород,
звени во мне, звени!
Не важно, что не тот звонарь,
что не туда зашла,
когда колокола звонят –
звонят колокола!
Звени, предзимняя земля,
в снежинки душу брось,
себя по-русски веселя,
как с прадедов велось.
Звени, замерзший дух листка,
звени, ледок в крови,
звени во мне, моя тоска
по правде и любви.
«Как может счастье быть – отчасти?…»
Как может счастье быть – отчасти?
Что безнаградному награда?
…Ищу я маленькое счастье.
А мне его уже не надо.
«Не нареку торжественно любовью…»
Не нареку торжественно любовью,
затаиваясь или не тая,
но навсегда счастливой светлой болью
теперь душа отмечена моя.
И не гадай, что для меня ты значишь,
не отягчай раздумием чело,
не объясняйся, понимай как знаешь…
Болит душа. И больше ничего.
Изучать язык любви
так волнующе и сладко.
Вот загадка, вот разгадка –
как становятся людьми.
Не сложнее букваря,
а постигнуть все ж непросто:
что – возвышенно, что – плоско,
что – как надо, что – зазря.
Кто – успеет не весьма,
будет лишь приготовишкой,
кто – придет к ступени высшей,
где навечная весна…
Изучай язык любви
сердцем, бьющимся тревожно,
все, что, в общем, невозможно,
в беспредельности лови.
А забудешь – не зови
то, что счастье означало.
Можно только лишь сначала
изучать язык любви.
Как пустая кожура
нынче то, что сердцем было…
Я опять язык забыла,
свой – до буковки! – вчера.
Я забыла эту речь
в крапках знаков препинанья,
даже и воспоминанья
не смогла о ней сберечь.
И, как надпись вдалеке:
«Не ходите по газонам!» –
на унылом и казенном
изъясняюсь языке…
Будто бы костер потух,
будто бы слепая сила
засорила, загасила
чистый музыкальный слух.
Ты мне душу не трави
укоряющим стараньем.
Мы друг к другу не пристанем.
Позабыт язык любви.
«В том июне окраинным жилмассивом…»
В том июне окраинным жилмассивом
мы бродили, как по Елисейским Полям.
Был – не знаю каким.
Знаю: очень красивым.
В том июне, на пыльной окраине, там.
А сегодня смотрю на тебя безотрадно я.
Шапка. Папка. На пальце кольцо.
О, какое лицо у тебя заурядное!
Заурядное очень лицо.
Чем измеряется любовь,
что там в основе,
когда родство, что входит в кровь,
совсем не в крови?
Что должен ты,
что я должна
по доброй воле?
Одна краюха – двум,
одна
щепотка соли.
Что в днях-ночах
твоих-моих
всесильной силой?
Одна подушка на двоих –
и все, мой милый.
«Я тебя неизменно прощаю…»
Я тебя неизменно прощаю
за свои одинокие дни
и к другим берегам не причалю,
даже если прекрасны они.
Но, житейскую мудрость постигший,
торопясь на родные огни,
сам себя ты простишь ли, простишь ли
за мои одинокие дни?
…Так вот и живу я без тебя,
тихо нетерпимое терпя.
Образа погасли без лампад,
и не храмом – хламом холм лопат.
Археолог тут копал, копал
и – пропал… А вдруг в беду попал?
Так вот без тебя он и живет,
твой раскоп, – как вспоротый живот.
Все наружу, и мешает боль
вспомнить лоном про твою любовь.
Вспомнить кожей, родинкой, ребром
гром признанья, поцелуев ром.
Даже слезы – где-то далеко,
так перегорает молоко,
если грудь ребенок не берет,
Знал ли ты об этом наперед?
Знал ли ты, что это будет так,
как на веко мертвого пятак,
как петля у самого лица
в миг, когда ни мига до конца?
Знал ли ты, что это – наотрез!
Рубят лес. Живую плоть – под пресс.
А уже душой дышала плоть –
так любовь завязывает плод.
И вливалось, мучая, хмеля,
тело твое млечное в меня.
Думала – обман, а был – обмен,
Сладкое – аминь! – набухших вен,
и где ты, где я – не разберешь…
Дышащее, теплое – под нож!
Под колеса, под валун во рву…
Так вот и живу я. Как живу?!
Ты посмотрел на меня
Взглядом лишенным огня.
Медленно, как из неволи.
Шляпа понравилась, что ли?
Или ты ищешь во мне
то, что недавно запомнил
давним растаявшим полднем
в невозвратимой стране?
Вряд ли тебя привлекла
я своим личиком грустным,
где от обычаев русских
тень под глазами легла.
Да и года таковы,
что не могу обольститься:
светятся юные лица
в пепле осенней листвы.
Что ты, смешной человек!
Все, что приятно мужчинам,
противоречит морщинам,
тяжкой усталости век.
Только не ври, что душа
значит не так уж и мало.
Разве твой взгляд я поймала
тем, что она хороша?
Я не горюю ничуть
в новой привычной заботе.
Свежей, сверкающей плоти
мне ни за что не вернуть.
И не хочу повторять
взлеты свои и ошибки,
слезы свои и улыбки,
жажду искать – и терять!
Так что – спасибо годам!
Жизни жестокая плазма
напрочь сожгла все соблазны.
Я им себя не отдам!
Тема закрыта, сеньор.
Сердцу теплее не станет,
