На двух ногах - Мария Семеновна Галина

Уроки начинаются в восемь тридцать,

на улице ещё темно, сыро,

толстые колготки в толстый рубчик

перекручиваются при каждом шаге,

натирает резинка.

Толстый портфель оттягивает руку,

не миновать тебе сколиоза,

полового созревания, дефицита ваты,

освобождения от физкультуры.

Хуже всего, когда, повернувшись к доске, выводишь

математические формулы, – юбка

задирается кверху и все смотрят...

Ты идёшь и мечтаешь о такой штуке,

на которую можно встать и поехать

по тротуару до самой школы, –

нечто вроде моторизованного самоката.

А ещё хорошо бы перенестись отсюда

в какое-то совсем другое место,

где слова и поступки исполнены смысла

и мир не делится на детей и взрослых, –

золотое, лазурное, слюдяное...

Осенью светает поздно,

жёлтые листья

сиротливо приникли к мокрой брусчатке.

Девочка-девочка, не читай книжек –

Даррелла, Стругацких, Роберта Шекли,

"Юный Натуралист", "Вокруг света",

"Сексопатологию" Свядоща, Мопассана,

не ходи на фильмы про Анжелику,

и скажи родителям, чтобы купили ранец.

В придорожном кустарнике кошка моет живот,

Из общежития слева доносится смех, весёлые голоса

Не ходи туда, там давно уже никто не живёт:

Пустые комнаты, разобранные леса.

Кто-то в конце переулка – не надо туда смотреть,

Разбухшее тёмное тело, два бледных пятна огней.

Если тебя зовут маша, то вот он, твой медведь,

Если, скажем, серёжа, то что-то ещё страшней.

Как легко нащупать впадинку в позвонках,

Обнажённое лезвие падает на атлант ^{1},

Ах, какая сила в нежных её руках,

Что ещё? Наверное, выдержка и талант.

А могли бы жить счастливо до сих времён,

Что почти вероятно в наших худых лесах.

Комариный звон, костёр, голубой вагон.

Что ещё? Пионер в голубых трусах.

Но вокруг позор – как бы некий большой спортзал,

Вис и жим, и другие обрубки слов,

Там очкастая девочка прыгает на козла

И хихикает мальчик в кулак и поверх голов.

Ничего, терпи, моя нимфа, физрук не съест,

Здесь никто не умирал ещё от стыда,

Говорят, тем более, рядом сосновый лес,

А в ближайшем озере хоть грязная, но вода.

Что ещё? Там за переездом огонь горит,

Через два урока будет родная речь,

Так вставай, Юдифь, вставай, и очки протри,

И востри свой меч, скороспелка, востри свой меч.

Кто рыщет в ночи по садам,

как будто какой-то Саддам,

кто прячется здесь под мостом

как будто бы Гитлер с хвостом,

кто в окна ночные стучит,

кто ухает страшно из тьмы,

кто страшной ногою сучит?

Но не испугаемся мы.

Вот Фёдор стоит с топором,

вот Коля сидит за столом,

и баба идёт по двору,

похожая на кенгуру.

Баба Катя прячет руки в рукава,

не снимает платья даже по ночам,

у неё растёт на заднице трава,

но она не обращается к врачам,

баба Катя полагает – средь врачей

недовыявили всё же палачей.

Баба Катя, хорошо поворожив,

может видеть на три метра вглубь земли,

утверждает, что покойники ушли

строить светлую покойницкую жизнь,

что могилы лучших отпрысков страны

телевизорами все оснащены.

Баба Катя ищет травы при луне,

килограммами в сельпо скупает соль;

в лесе огненное скачет колесо –

баба Катя уверяет, что к войне.

Да и женщину с кошачьей головой

баба Катя наблюдает не впервой.

Впрочем, что ей, бабе Кате, за печаль? –

у неё на лбу невидима печать,

и когда падёт на землю саранча,

бабе Кате будет не о чем скучать,

потому как стерва Клавка из ларька

под раздачу попадёт наверняка...

Баба Катя зналась с Нестором Махно,

заряжала Троцкому наган,

говорят, что в чёрной маске домино

сам Пилсудский пал к её ногам...

Бабу Катю принимали семь царей,

к сожалению, один из них – еврей.

У неё вставная челюсть на столе,

у неё в стакане спит стеклянный глаз,

баба Катя ковыряется в земле,

понимая в этом много лучше нас.

А над ней в слоях воздушного стекла

овощные плавают тела.

Баба Катя, ты ль взойдёшь туда,

словно одинокая звезда?

Нет, сказала баба Катя, я уже

окопалась на последнем рубеже,

у меня ли не лежит на страх врагам

под подушкой ворошиловский наган!

Выйдет зверь из моря, грозен и красив,

содрогнётся весь Перовский жилмассив,

над промзоной третий ангел вострубит,

только ваша баба Катя устоит,

на развалинах, в рванине, босиком,

угрожая зверю чёрным кулаком.

Для того ли меня мама родила,

чтобы я под зверя лютого легла?

Эй, товарищи покойники, за мной –

в чине ангельском, и крылья за спиной!

подведите мне горячего коня,

охладите кислым яблоком меня,

поднесите мне зелёного вина,

подтяните мне тугие стремена!