Я, как и прежде, только в жизнь верю,
Мне солнце всех ночных теней ближе;
Зачем же вдруг раскрылись в смерть двери,
Зачем же мертвым вновь тебя вижу?
Все в том же памятном для нас зале,
Как бог войны, от рук войны павший,
Лежишь, слезами земляков залит,
Лежишь – моложе нас. А был – старше!
Лежишь, сложивши на груди руки,
Сжав рот, не выдав до конца боли.
Стареют дети. И растут внуки.
Как много лет прошло с того боя…
Устало сдвинуты твои брови,
И полководцам на войне трудно.
Как много пролито на ней крови,
И каждый день ее – как день Судный.
Он был суров – так о тебе скажут,
И беспощаден был в борьбе – скажут,
Он шел наперекор судьбе – скажут,
В бою не думал о себе – скажут.
А ты не слышишь голосов этих,
А ты – как будто на войне не был,
Среди всех нас, один на всем свете,
Лежишь, закрытые глаза – в небо.
Народа своего сын смелый,
Народа своего сын милый,
Ты – там, мы – тут, и никакой силой
Нам снова дух твой не вселить в тело.
О, как безмолвно спят войны грозы,
Как чувств своих не выдают горы;
И словно душат, душат их слезы,
Деревья вдовами стоят в горе.
Земля горюет о своем сыне:
Он был живой. Бессмертный стал ныне.
Ни дня, ни ночи для него нету.
Лишь вечность. Больше ничего нету.
За медным медленным, как боль, маршем
Лафет в бессмертие влекут кони.
Издревле некуда спешить павшим,
Но время нас, живых, вперед гонит,
К победам нашим и к смертям нашим.
Тире, две даты – вот вся жизнь вкратце,
А после смерти – каменеть в белых
Надгробьях, в тесноте могил братских,
Над полем боя ввысь взмывать в стелах,
Безмолвьем камня укорять трусов,
Безмолвьем камня ободрять смелых.
Вот все права, что смерть дала мертвым,
То скрыв от нас, то сохранив имя.
Они молчат. А мы на них смотрим,
На белый камень, тот, что был ими.
Ружейный залп – что может быть проще?
Но, тишину в последний миг руша,
Он как «из списков исключить» – росчерк,
Как кол войны, забитый мне в душу.
Да, знаю, знаю, лишь людей чести
Делившие их ратный труд люди,
В последний час спустив курки вместе,
В последний раз, на миг в гробу будят.
Но вслед за этим – так вокруг тихо,
Как будто ты лишился вдруг слуха.
И тридцать лет уж в тишине кто-то
Все шепчет, шепчет о войне что-то
В давно оглохшее твое ухо…
«Своих поэтов, с их уроками…»
Своих поэтов, с их уроками –
Как жить и гибнуть непреклонными,
Народ недаром звал пророками,
Звал – крепостями, звал – знаменами.
День завтрашний и день вчерашний
В годины бедствий и печали
Они, как крепостные башни,
Бесстрашным словом защищали.
Как воины, ценою жизни
Обороняли от забвенья
Отчизны праздники и тризны,
Ее тысячелетий звенья.
И, путь земной пройдя без страха
И завершая без отсрочек,
Вдруг превращались в горстку праха
И в несколько бессмертных строчек.
Юность стиха – как любви пора,
Как усы у мальчика над губой;
Вдруг огонь и земля, волна и гора –
Все разом заговорят с тобой!
Юность стиха – как сентябрьский шум
Молодого вина, что обручи гнет.
Сделать дело – ему не придет на ум,
А незнакомой звезде кивнет!
Но если, два крыла отрастив,
Он взлетит до высот настоящей любви,
Он оттуда все увидит, твой стих, –
Оленя ранят, а стих в крови!
Он рванется из плена райских красот,
Не держи в небесах его, не томи!
Пусть он в бой против рабства наземь сойдет,
Пусть под пули станет рядом с людьми.
Пусть душа его не будет глуха
Ко всему, чем на грешной земле живут!
Так сначала приходит зрелость стиха,
А потом уж тебя поэтом зовут.
Весна без тебя – палача жгут, смертные муки, ад!
В нем красные розы меня жгут, белые – леденят.
Весна без тебя для меня – ад, ад ночи и ад дня,
Но в том раю, где ты без меня, нет ни льда, ни огня.
Если захочешь меня найти, стать под моим окном –
По лицу моему иди, по бороздам слез на нем.
Как в сладких плодах – горькая кость не удивит меня,
Так в сладких устах – твоих слов злость не удивит меня.
Не лги про меня, что там, в аду, гол и бос Навои.
Я одет и обут в печаль и беду – в подарки твои.
Нет, не боюсь лжи и угроз, хотя вижу над головой,
Как секиру в небе занес юный месяц – гонец твой.
К нам приезжайте погостить, друзья!
