Ознакомительная версия.
Израиль – Аккерман, кладбище – Израиль – Париж – Израиль. Круги… Круги… Сколько их будет ещё?..
Под музыку В. Высоцкого, Высоцкого, Высоцкого…
Я выбрил чисто «фейс»,
Хотел помыть посуду,
Я даже подавил желание убрать…
Но что ей до меня?
Она уже отсюда
Умчалась на такси
«Лекарства раздавать».
Я весь остервенел,
Но дочь сказала: «Тише!
Поехал бы в «ханут»,
Подарок бы купил»…
Всё ж: что ей до меня?
Она была в Париже.
Ей сам Ильевич Г.
Чевой-то говорил.
И тайную мечту
Лелеет сердце в злости:
Когда увидит дар,
Что будем подносить,
Возьмет её слеза, И
вдруг услышат гости:
«Ах, ну зачем, спасибо.
Тебе… что положить?»
Колыбельная для восемнадцатилетней дочки
Когда бы любовь и надежду связать воедино,
Какая бы, трудно поверить, возникла картина!
Какие бы насминовали напрасные муки…
Повзрослела дочка: восемнадцать ей.
И глаза серьёзней, и слова умней.
И уже не скажем: «Мы не разрешим!».
На собраньях в школе больше не сидим.
Не обманешь сказкой о Добре и Зле:
Нет ведь Доброй Феи на больной Земле.
Что ж, всему на свете наступает срок…
Но опять надежды тлеет уголёк:
Уголёк надежды в золоте любви.
Медальончик этот к сердцу прикрови.
Пусть любовь дополнят глаз друзей
пожары
(Среди них, конечно, исобачьих пара).
И душа светлеет, и слезится глаз,
И Закон Булата действует для вас.
Всему свойсрок.
Проходит время.
Кассета Дж
ексона в пыли.
Ник
итин с Д
олиной «не в теме».
Скучает Пастерн
ак вдали.
Язык другой уже усвоен,
Что говорил им сам Творец.
И уж вниманьем удостоен
Другой писатель и певец.
* * *
Ты ещё молода…
Я ещё молодой…
Было время: в «ещё» не нуждались.
Жизнь казалась тогда
Полной чашей вина, —
Пить-пьянеть из неё не боялись.
Но трезвела в пути
«Голова во хмелю»,
Душ холодный судьбы принимая.
И теперь уж другие я песни пою…
Ну а ты?.. Впрочем, ты – не седая.
Тем, кто сломан судьбой,
Им уже не понять,
Что для жизни есть мера другая.
Ты – на белом коне,
А я вслед за тобой,
Но на чёрном коне, «молодая».
* * *
Хорошо ли, плохо ли, —
Что прошло, то прожили.
Задали ответы мы,
Не найдя вопрос.
Горечи и сладости.
Год печаль – миг радости.
И досада слёзная:
Не вернёшь.
* * *
Что поделать?.. Жизнь проходит.
Не вернуть.
На усталом небосводе
Грусти муть.
И вновь: улыбка мамы, смех Мишутки, ирония папы – на фотографиях памятников… Тихо здесь… Тепло… Как в раю…
Здесь благодать и тишина…
Лишь птичья музыка слышна…
Но в неизмученной земле,
Под благодушным небосводом,
Уже заложена война:
Зла во Добре.
Добра во Зле.
Я готовлю себе подлянку.
Хочешь – слушай, а хочешь – нет.
Я готовлю себе подлянку
Уже пятый десяток лет.
Не случайно и не халтуря,
Я работаю каждый день.
И не мог бы я сделать другую,
И упёрся, как старый пень.
Долог путь, но я не горюю,
Ведь финала близки огоньки,
Где подлянка восторжествует,
То есть я… «отброшу коньки».
Не бегут неуклюже
Все евреи по лужам:
До зимы не видать уж дождей.
А эту пару в жарищу,
В нашем Израил
ище,
Угораздило на юбилей.
Соблюдём же приличье,
Сделавчинным обличье,
Поздравлений букет поднесём:
«Будьте нам вы здоровы,
Счастливы – не то слово!
Долго, долго живите вдвоём!».
Но семиты ведь ушлы,
Как известно, покушать,
А ради делаи выпить в жару.
Принимайте ж подарки,
Поцелуи и «бабки»,
И скорее, скорее – к столу!
Припев:
Жизнь играет
С намив прятки
У Фортунына виду.
К утешенью,
Юбилеев —
Много есть в году.
Под музыку Н. Матвеевой, Матвеевой, Матвеевой…
Какой большой «г
ембель»
Принёс июль парню:
Пяток-другой пьянок
С «хешб
она»[2] сдул деньги.
А тут ещё горе:
Родился сам сдуру
И впопыхах что ли
В свою он влез шкуру.
Но наступил август,
И ждут других тосты.
И на душе радость:
Ведь не к нему гости.
Пройдетеё праздник.
Уйдут к гостям стулья.
Какой большой «гембель».
Ах, какой «цурес»!
А ты не спишь, «демпель»,
В свой телескоп щурясь.
И никакой песни
Не пожелать звонче.
Ну разве что, если
Кто-то придёт «с ночи»
И, подкатясь боком
К лежащему вопросом,
Зевнёт весьма громко,
И захрапит насосом.
Милый друг, синий небосвод
Не для тех, кто не знает бед.
Кто не пил горечи дорог, —
Не поймёт радости побед.
Суета – грустный наш удел,
Но любви тлеет светлячок,
И, когда разум не у дел,
Может быть сердцу горячо.
Коротка песенка людей.
Пробуждаясь, в небо мы уйдём.
Ты себе верой душу грей, —
Может быть, богами сойдём.
Двадцать первый век
Нависает мрачно.
Двадцать пять годков
Вместе мы идём.
И не скажешь, что —
Жизнь была удачной.
И не скажешь, что —
Весело поём.
Наш сынок-малыш
С ангелами дружит.
Стерва-родина
Выпустила вдруг.
Наша доченька
Ещё год отслужит
И отправится
В свой счастливый круг.
Свадьбы «серебром»
Обернулось время.
Что ж, начнём лепить
«Золотой» узор.
Запоёт «оркестрик»,
Обнадёжив тему,
И обман – его —
Вечный дирижёр.
Константинополь сказался холодным Стамбулом, а ислам – не таким уж страшным, если снимать обувь, когда входишь в мечеть.
У них, в Одессе, – День смеха… У меня, в Аккермане, – две недели пустоты…
У Жени с Мишей появился ещё один ленинградец: Димка.
* * *
Папа в мыслях истово
(Тот ещё артист)
За ребёнка молится,
Полуатеист:
«Боже, дай здоровья
Анне непослушной.
Карьеры, счастья, денег
И покой нескушный.
Потерпи:
Немного у молитвы слов.
Дай ей, Боже, силы
Одолеть врагов.
Ангела-хранителя
Закрепи за ней.
Дай ей ясный разум
Не забыть друзей.
Сохрани ей мужество
В жизненном кругу.
Упаси завидовать
Другу и врагу».
Еле уговорил поехать на могилы. Согласилась. Видимо, только благодаря тому, что обещал поездку в Прагу.
Наконец-то выпустил мамину книгу. Четыре экземпляра, как хотел.
* * *
«О сколько нам открытий “чудных”»
Готовит Время, наш палач.
Не прекратит поток сей мутный
Ни стон, ни смех, ни детский плач.
«…И случай, бог изобретатель…»
Душа дрожит от страха перед вновь «изобретённым» наказанием: погиб Игорёха… Он просто шагнул неверно на дорогу, и тут же подъехал на автомобиле человек со смертельной фамилией и сбил его…
Что ж ты, Игорёшка?! Нельзя, нельзя неверно шагать по минному полю жизни!..
Я был в Аккермане, когда пришёл ночью знакомый и сказал мне о случившемся. Поехал от ужаса в Одессу получить визу в Россию, но по дороге, в «знаменитом» одесском пятом трамвае, украли деньги, и клерки российского консульства не поверили (несмотря на телеграмму) и не дали визу…
Вернулся в Израиль и уже оттуда полетел на похороны…
От Ленинграда ничего не осталось: это был уже Санкт-Петербург. Суетливый и злой, «…в златых тельцах, в дельцах…».
* * *
Страшного Взрыва несчастные дети
Ранят и ранят меня.
Вновь ухожу,
Ухожу в неизвестность
Синего дня.
Израиль – Аккерман, могилы – Израиль – Барселона, Сограда Фамилия – Израиль…
В нашем доме есть диета, и змея одна
Очень верит, очень хочет похудетьона.
Съел я ноль холестерина и доволен в прах:
Не застрянет сволочь-бляшка
у меня в жилах.
Не застрянет в моём сердце —
буду жить века.
Кровь струится в моих жилах —
не Яркон-река.
Не застрянет, не заманит, не затянет в ночь.
Только и всего проблема:
голод превозмочь.
Эх, голодный! Вах, голодный!
Прямо нету слов.
Максимум, пойду в харчевню —
съем «кусочек плов».
Ну а если будет мало – не моя вина.
Минимум, приду домой я, – покормит она.
Вновь Аккеман и глухая безысходность могил…
Ознакомительная версия.
