Нелли Закс - Звездное затмение

В этом аметисте
опочили эпохи ночи
и ранняя одухотворенность света
затеплила тоску
тогда еще текучую
и она плакала

твоя смерть все еще сверкает
твердая фиалка

Окаменевший ангел
еще забрызганный воспоминанием
о прежней Вселенной
без времени
блуждая по женскому отделению
в сиянии янтаря
запертая посещением голоса
издревле не надкусив яблока
напевая на утренней заре
от истины

а другие от горя причесывают волосы
и плачут
когда вороны снаружи
распускают свою черноту к полуночи

Перед моим окном
в песке камень — мох — блеклая листва
и нитка с которой птица скорби
клювом за ночь
все новые и новые иероглифы срывает
на зеркале черная трещина предательства

Как будет читаться эта Орестейя
столькими погибшими отцами и матерями писанная
столькими сыновьями кровавой виной обремененная
в тлении?

С телом когда оно пишет в песке
говорит рука и
гладит мне спину
ознобом

Посреди века год поднимается
беглец, в воздух — рысак без наглазников —
волоча цепь своих дней, воспламененных неистовством,
огненными ладонями молясь там где
землемерша война еще оставила место
для бредового преодоления границы.

Ибо на Гималаях страданий
исходят кровью на зеленых лугах детских грез
победители вместе с побежденными чтобы
будущие утра и вечера не забыли
своего цвета в великой смертной битве.

И когда при луне благословляющей корни
моргая в дыму очага старуха колдует над кофе
из желудовых гиблых скорлупок
гора открывает свою пещеру
для Святого, который подобрав полы своей мантии
должен воткнуть несколько звезд в шляпу
во мраке прежде чем от молитвы гонимых
чьи тела возлежат от подножия до неба
сможет окрылить тоской по родине —

И год скрюченный болью и
в давно исчисленной геометрии
Дымясь на кометном хвосте
повиснув освежеванными днями —
почти уже наваждение в братской могиле сна.
Всем сердцебиением спрятанные рвутся к хозяину
который в своих высоких крестьянских сапогах
по небу ходит быстро или
внизу принимает гостя.

Все ищет приюта у него, который не запирается
растет и тянется
по направлению к вечности.

И вот ночь заряженная
взрывчаткой пробуждения, и распахивается
тайна секунды — уже беззвездная
во взоре Баал-Шема нерушимом, который тянет
Жизнь и Смерть на нитке милости
ввысь в примирение Божье

И цвет Ничто глядит обесцвечивая ночь
из жертвенной смерти времен
когда Святой, танцуя, молитвы продолжает
разрешенные на ветвях жил
или чтобы возжечь солнце мученичества.

Всем кто верит до предела
где созвездия еще ставят часы
дарит он секунду, его мгновением —
готовым для Невидимого —
уловленную на ложе где родятся слезы.

Еще смерть
празднует жизнь в тебе
дурочка закрученная спешкой
каждый шаг все дальше уводит от детских часов
все ближе и ближе цепкий ветер
расхититель желания —
в благоговении поднимаются стулья и кровати
потому что тревога уподобляется морю

и двери —
ключ настороже
меняет направление с допуском наружу
и белые сестры купанные в звездах
прикосновением знаков с чужбины
тем кто жилы здесь питает
из своего подземного источника жажды
где видения должны напиться —

Молча играет она аквамарином
обет верности из предыстории
это голубое небо населено поцелуем любимого
омегой своего объятия дает она ему место — бытие — могилу.
Сетью жил своих она опутывает любовь
ее жизнь спасена.
Любит она вдоль по гаммам —
она кротость в доме блуждающих огней
для нее заброшенность
взаимная любовь навек
бегство от измены в царство небесное —

Не пойдет она странствовать
со своим струящимся прахом
ест она сладкую солнечную пищу
и целует камень
прислушиваясь к его голубому языку
световых лет в миллионах искр

Но мор΄я — уже текучая плоть любящих
В тихом блаженстве их крови —

По-другому заложены жилы
заранее уже в материнском чреве
навыворот читается бутон твоего света
затем — в мире символов долгим окольным путем
назад в песок
и молотами свое сердцебиение
по теням века
по этим клочьям ночей —

С лугов зеленых детства
под самшитом пахнущим могилой
зазываешь ты домой
новый алфавит в словах
зодчий ты и основатель городов и парков
виноградников кровоточащих в живописи воздуха
в колдовской алхимии глаз твоих

Сестра — сестра
с карточной игрой лиц и
со страхом из эбенового дерева
осажденная огненным одеянием палачей
к закату никнут молитвы твои
когда коралл утра осиротел —

Гуляющие в парке —
мимо указателей обозначающих номерами
созвездия беспокойства
где в больничных палатах смерть лежать осталась
может быть уже вошедшая в иерархию высших созданий —

Лишь на вольном воздухе
тела уже вне себя
чтобы схватить новую эпоху
с безгубым языком произрастания
шепчущим — пахнущим — живописующим —

Нога наставленная в бредовом искусстве парения
взрывчатой силой мрака.
Пляска Давида
перед чудом
влекущая бутоны вселенных в кивоте завета —

Гуляющие в парке —
посвященные
просвещенные голосовой связкой молнии
на перекрестках неисписанным пергаментом
сотворения дыша
где Б-г чуждым соком в цветке
свое величие показывает.

И ослепшие тела
изгнанников
постепенно
за руки ночь возьмет
ночь перепрыгнувшая свой собственный мрак
пока
ведомые по-родственному
возрастая в опасности
в катакомбы Ура не ввалятся
ощупывая погребенные сокровища
сверкающие в черном огне светильников
который сменяется белым лучом предсказания
и снова багряным Аминь красок —

Но исцеление совершается
на новом пути
ибо вход всегда
не таков как выход
когда прощание и встреча
разлучены
неизлечимой раной жизни —

И аура утренней рани
уже ответ и подарок
другой ночи —

Но под листовой кровлей
полнейшего одиночества
которое и умирает в одиночку
где каждый чужой взор гаснет
отметая все встречи
даже те что с любовью

ты
четырьмя ликами ветра глядя в чужое пространство
король над полями неприкосновенности
явственный как челюсть покойника
оставшаяся после распада
и предназначенная лишь для жевания
в его государстве
которое погибло —

Кто зовет?
Свой собственный голос!
Кто откликается?
Смерть!
Гибнет ли дружба
на походной постели сна?
ДА!
Почему не кричит петух?
Он ждет, пока поцелуй розмарина
плавает по воде!

Что это?

Мгновение — заброшенность,
из которого время выпало,
убитое вечностью!

Что это?

Сон и смерть лишены свойств.