Ознакомительная версия.
Волшебная Лютня
Во дни чудесных дел и слухов
Доисторических времен
Простой бедняк от добрых духов
Был чудной лютней одарен.
Ее пленительные звуки
Дарили радость и покой
И вмиг снимали как рукой
Любви и ненависти муки.
Разнесся слух об этом чуде —
И к бедняку под мирный кров
Большие, маленькие люди
Бегут толпой со всех концов.
«Идем ко мне!» – кричит богатый;
«Идем ко мне!» – зовет бедняк.
«Внеси спокойствие в палаты!»
«Внеси забвенье на чердак!»
Внимая просьбам дедов, внуков,
Добряк на каждый зов идет.
Он знатным милостыню звуков
На лютне щедро раздает.
Где он появится в народе —
Веселье разольется там, —
Веселье бодрость даст рабам,
А бодрость – мысли о свободе.
Красавицу покинул милый —
Зовет красавица его;
Зовет его подагрик хилый
К одру страданья своего.
И возвращают вновь напевы
Веселой лютни бедняка —
Надежду счастия для девы,
Надежду жить для старика.
Идет он, братьев утешая;
Напевы дивные звучат…
И, встречу с ним благословляя,
«Как счастлив он, – все говорят. —
За ним гремят благословенья.
Он вечно слышит стройный хор
Счастливых братьев и сестер, —
Нет в мире выше наслажденья!»
А он?.. Среди ночей бессонных,
Сильней и глубже с каждым днем,
Все муки братьев, им спасенных,
Он в сердце чувствует своем.
Напрасно призраки он гонит:
Он видит слезы, видит кровь…
И слышит он, как в сердце стонет
Неоскудевшая любовь:
За лютню с трепетной заботой
Берется он… молчит она…
Порвались струны… смертной нотой
Звучит последняя струна.
Свершил он подвиг свой тяжелый,
И над могилой, где он спит,
Сияет надпись: «Здесь зарыт
Из смертных самый развеселый».
С улыбкой легкой и веселой,
С гитарой звонкой за плечом
И с тонкоствольным посошком,
Минуя города и села,
Идет веселый менестрель.
Весна цветет, звенит Апрель!
Вот он пред замком очутился,
Тот замок будто в землю врос;
Страж задает ему вопрос:
«Эй, менестрель, ты с чем явился?
Какую ты имеешь цель?
Что ты несешь нам, менестрель?»
«Я знаю множество забавных
Баллад на всяческий распев
О красоте любезных дев
И о турнирах достославных,
Накройте стол, несите эль —
Все вам исполнит менестрель!»
«Нам эта песнь давно знакома,
Хотим мы слышать от певцов
Не славу дедов и отцов,
А песню мести и разгрома!
Ее для нас пропеть тебе ль?»
Шагает дальше менестрель.
Другой дорогой он пустился,
Пришел в село – там бьют набат,
С дрекольем мужики стоят —
«Эй, менестрель, ты с чем явился?
Какую ты имеешь цель?
Что ты несешь нам, менестрель?»
«Мой голос чист и песни звонки,
Мелодий много есть таких,
Что хором все подтянут вмиг
И сами в пляс пойдут девчонки!
Накройте стол, поставьте эль —
Вам все исполнит менестрель».
«Нужны нам песни не такие,
Нам ни к чему твои слова!
Мы бьемся за свои права —
Ты спой нам песню Жакерии!»
Весна цветет, зовет Апрель,
Стоит в раздумье менестрель!
И мертвый Лазарь встал на Иисусов глас,
Весь бледный, встал во тьме своей глухой
гробницы
И вышел вон, дрожа, не подымая глаз,
Один и строг, пошел по улицам столицы.
Пошел, один и строг, весь в саване; вперед
И стал бродить с тех пор, как бы ища
кого-то,
Встречая на пути приниженный народ
И сталкиваясь вновь то с торгом,
то с заботой.
Был бледен лоб его, как лоб у мертвеца,
И не было огня в его глазах; темнели
Его зрачки, храня блаженство без конца,
Которое они, за гранью дней, узрели.
Качаясь, проходил он, как дитя; угрюм,
Как сумасшедший. Все пред мертвым
расступались;
И с ним не говорил никто. Исполнен дум,
Он был подобен тем, кто в бездне
задыхались.
Пустые ропоты земного бытия
Он воспринять не мог; мечтою несказанной
Охвачен, тайну тайн в своей душе тая,
По миру проходил он, одинокий, странный.
По временам дрожал, как в лихорадке, он;
Как будто, чтоб сказать, вдруг простирал
он руку, —
Но неземным перстом был голос загражден,
И он молчал, в очах тая немую муку.
И все в Вифании, ребенок и старик,
Боялися его; он, одинокий, строгий,
Внушал всем смутный страх; его завидя лик
Таинственный, смельчак спешил сойти
с дороги.
А! кто расскажет нам страданья долгих дней
Того, кто к нам пришел из сумрака могилы!
Кто дважды жизнь познал, влача среди
полей
На бедрах саван свой торжественно-унылый!
Мертвец, изведавший червей укусы! ты
Был в силах ли принять заботы жизни
бренной!
Ты, приносивший нам из вечной темноты
То знанье, что вовек запретно для вселенной!
Лишь только отдала свою добычу смерть,
Ты странной тенью стал, сын непонятной
доли!
И шел ты меж людьми, смотря без слез
на твердь,
Не ведая в душе ни радости, ни боли.
Живя вторично, ты, бесчувствен, мрачен, нем,
Оставил меж людьми одно воспоминанье
Бесследное. Ужель ты дважды жил затем,
Чтоб дважды увидать бессмертное сиянье?
О, сколько раз в часы, когда ложится ночь,
Вдали от всех живых, в высь руки простирая,
Ты к ангелу взывал, кто нас уводит прочь
Из жизни сумрачной к великим далям рая!
Как часто ты бродил по кладбищам пустым,
Один и строг, в тоске бесплодного томленья,
Завидуя тому, под камнем гробовым
Кто безмятежно спит, не ведав воскресенья.
ТРИ ВСАДНИКА
Три всадника ехали мраком дубравным,
Болотом и лесом, путем многотравным.
И кровью червонною запад горит,
А первый ездок за других говорит:
«Я в бой никогда не стремился – тоскуя,
Но дома сегодня оставил сестру я.
Так юное жалко ее мне житье,
Чужой – неприятель – похитит ее».
Тут новый раскинулся сумрак на небе,
И всадник другой повествует свой жребий:
«Сестра позабудет о горе своем,
Чуть звякнет подкова, сверкнув под окном.
Но горько мне – дома оставил жену я,
Чуть вспомню – и болью я полон, горюя.
Там детки остались, и грусть тут, и страх:
Под сердцем одно, и другое в руках.
Как терпкий терновник и горек, и ранит,
Так дети, где в доме сиротском отца нет».
Не ветер повеял от скал из могил,
И третий из глуби души возопил:
«Сестра ли, жена ли, то муки живые,
Но мать я родимую бросил впервые.
О, матушка, в старость, с надрывом,
с тоской,
Как ива с надломом она над рекой.
Испьет у ней очи та кара Господня.
Впервые я с ней разлучился сегодня.
Чуть только подумаю, в сердце гроза:
Ей кто же по смерти закроет глаза?»
В затишье угрюмом, все дале и дале,
Чрез топи, чрез скалы, им те же печали.
А прежде чем месяц сверкнул на горе,
Как первый ездок позабыл о сестре.
И только что ратную песню запели,
Весь лик у второго был полон веселий.
И вот уж в пожаре весь вражеский стан,
А третий все той же тоской обуян.
И, прежде чем мгла опустилась на травы,
Уж был довоеван весь бой тот кровавый.
Орел закогтился у первого в бровь,
В росе охладилась горячая кровь.
И волк на другого накинулся в чаще,
Добычу нашел в нем и пир настоящий.
Но с знаменем третий держался, как вал,
И с именем матери наземь упал.
А в смерти – и в смерти – о ней вся
кручина,
Из тела сыновнего встала калина.
Она зеленеет, цветет в свой черед,
И белая пташка на красной поет.
Поет пред рассветом, звенит, как рыданье:
«О мать!» – «О дитя!» – «О, какое
свиданье!»
Methinks, I see… Where?
In my mind’s eyes!
Shakespeare[1]
Девушка, что ты?
– И не ответит. —
Нет ни души здесь. Ну что ты?
Тихо местечко. Солнышко светит.
С кем говоришь ты в эти минуты?
Руки простерла к кому ты?
– И не ответит.
То в пустоту ненароком
Смотрит невидящим оком,
То озирается с криком,
То вдруг слезами зальется,
Что-то хватает в неистовстве диком,
Плачет и тут же смеется.
«Здесь ты, Ясенько? Вижу, что любишь,
Если пришел из могилы!
Тише! меня ты погубишь,
Мачеха дома, мой милый!
Слышит? – и ладно, пусть я в ответе!
Ты ведь не здесь – на том свете!
Умер? Как страшно в сумраке ночи!
Нет, мне не страшно, ты рядом, как прежде,
Вижу лицо твое, губы и очи!
В белой стоишь ты одежде!
Сам ты холстины белее,
Боже, как холодны эти ладони!
Дай их сюда – отогрею на лоне,
Ну поцелуй же, смелее!
Умер! Прошли две зимы и два лета!
Как холодна ты, могила!
Милый, возьми меня с этого света,
Все мне постыло.
Люди все злобою дышат,
Горько заплачу – обидят,
Заговорю я – не слышат,
То, что я вижу, не видят.
Днем не придешь ты… Не сон ли?..
Как странно!
Я тебя чувствую, трогаю даже.
Ты исчезаешь. Куда ты? Куда же?
Рано, совсем еще рано!
Боже! Запел на окраине кочет,
В окнах багряные зори.
Стой же! Уходит. Остаться не хочет.
Горе мне, горе!»
Так призывает девушка друга,
Тянется следом и плачет.
Голос печали слышит округа,
Люди толпятся, судачат.
«Богу молитесь! – твердят старожилы. —
Просит душа о помине.
Ясь неразлучен с Карусей поныне,
Верен был ей до могилы».
Я в это верю, не сомневаюсь,
Плачу, молиться пытаюсь.
«Девушка, что ты? – крикнет сквозь ропот
Старец и молвит солидно: —
Люди, поверьте, поверьте в мой опыт,
Мне ничего здесь не видно.
Духи – фантазия глупой девицы,
Что вы за темные души!
Спятила – вот и плетет небылицы,
Вы же развесили уши!»
«Девушка чует, – отвечу я сразу, —
Люди без веры – что звери.
Больше, чем разуму, больше, чем глазу,
Верю я чувству и вере.
Будет мертва твоя правда, покуда
Мертвый твой мир настоящим не станет.
Жизни не видишь – не видишь и чуда.
Было бы сердце, оно не обманет!»
Ознакомительная версия.
