Перевод Г. Шенгели
Тот, кто дает дурные советы
Вдоль по дорогам, меж дюн и болот,
Рыщет и свищет
Тот, кто дурные советы дает.
Ездит в двуколке зеленого цвета,
Ездит по хляби, где тонет сапог,
И сумасшедшая ждет его где-то
На перекрестках размокших дорог.
Делая дело свое втихомолку,
Он оставляет ей лошадь, двуколку…
Лошадь пасется, а ливень молотит
Ржавую воду в соседнем болоте…
Тучи висят, как сырые лохмотья.
В каждой деревне, как вечер придет,
Ждут, что появится бог весть откуда
Тот, кто дурные советы дает.
С гнусной ухмылкой, со взглядом косящим
Ходит, он, бродит по фермам пропащим,
Где поселилась лихая беда,
Где безысходна нужда.
Стукнет в ворота неведомый кто-то…
Кто это — друг или враг?
Он тут как тут, когда бледный хозяин
Смотрит в тоске, нищетою измаян,
На помертвелый очаг.
Стерто лицо, и одежда — дрянцо…
Он достает из кармана
Баночки, банки, флаконы и склянки
С ядами, зельями, с пакостью разной.
Гаденький, сморщенный и безобразный,
Вроде крестьянин, а все ж — не поймешь:
Скользкой повадкой он очень похож
На шарлатана.
Тихо гнусавит свои заклинанья,
Словно читает святое писанье.
Шепотом сладким, назойливо страстным,
Он подстрекает к поступкам опасным.
Тех, чья земля — лишь коряги да кочки,
Он соблазняет поодиночке;
Хочет втереться в доверье, проныра,
К людям, которым, когда им не спится,
Мнится, что пялит пустые глазницы
Смерть из просторов зловещего мира.
Если заложен твой дом или продан,
Крысами и нищетою изглодан,
Лампа погасла и выхода нет, —
Он подает тебе мудрый совет:
Дескать, не худо бы броситься с ходу
В омут, в стоячую, липкую воду;
Выбрав местечко, где топь глубока,
Плюхнуться на своего двойника!
А стариков, чья бессильная плоть
Вяло висит на скелете,
Словно лоскут, что терзают и рвут
Ветры в течение десятилетий,
Не устает он шпынять и колоть:
Тех — сыновьями, а тех — дочерьми,
Что оставляют отца за дверьми,
Как ты их в детстве ни холь, ни корми…
Девушек он уговаривать мастер
К пропасти сделать последний шажок.
В сердце девчонки, чей взгляд — как ожог,
Он распаляет порочные страсти.
Ум ее бедный он держит в плену,
Яд обещаний вливая ей в ухо.
Хочет он, подлый, чтоб самка и шлюха
В ней задушили и мать и жену.
Чтобы была она только товаром,
Мертвая — словно на старом погосте
Камни да кости.
Он присоветовал ростовщикам
Соки сосать из несчастного края,
Все разъедая, как опухоль злая,
Все прибирая к рукам.
Он им советы дает по дешевке,
Учит их гнусной паучьей сноровке
Стискивать жертву, попавшую в сеть,
Им, превращающим в золото хлам,
Льстит он, твердя, что самим королям
Власти подобной вовек не иметь.
Он хоть кого доведет до греха.
Часто случается под воскресенье —
Пламя охватит селенье:
Красного кто-то пустил петуха!
Сжечь все дотла! Когда колокола
Спят и, бесстрастна, нема и глуха,
Смотрит лишь ночь на людские дела,
Он выбирает гумно иль сарай:
Здесь поджигай!
Ставит он метки, проворный и юркий,
На штукатурке.
Всех окропляет и ядом и желчью,
В души вселяет он ненависть волчью.
Мерзко хихикая: «Всем насолю!»
Он отвращение к жизни внушает
И на свиданье прийти приглашает
К старой-осине: «Припас я петлю…
Дерном я холмик потом устелю…»
Так он блуждает по жалким и голым
Призрачным селам;
По деревням, где встречают дрожа
Дни платежа;
Проклятый всеми и всеми хулимый,
Но неизбывный и неистребимый —
С клячей, с двуколкой, с безумною нищей,
Что его ждет там, где по голенище
В хляби сапог утопает, где хлесткий
Ветер беснуется на перекрестке.
Перевод В. Шора
Я тот, чьи прорицанья страшны,
Как рев набата с башни.
Три савана, снегов белей,
Среди полей
Прошли походкою людей.
И каждый факел нес горящий,
И косу, и топор блестящий.
Но глаз увидел только мой,
Что над землей
Пылают небеса бедой.
Осуждены и всходы и поля, —
Напрасны слезы и мольбы, —
Грядет
Пора, когда себе зобы
Добычей воронье набьет.
Я тот, чьи прорицанья страшны,
Как рев набата с башни.
Плоды в садах гниют и распухают;
Побеги на ветвях,
Обугливаясь, отмирают;
Трава горит, и в закромах
Ростки пускает семя;
Все лживо: солнце, тучи, время.
Отравлены равнины, и над ними
Закат, в огне и серном дыме,
Махает крыльями своими.
Под тихий свод церквей
Походкою людей,
Сплоченных волею одною,
Входили саваны чредою,
И все, кто в храме был,
Не находя в молитве сил,
Бежали прочь, потупив взор.
Но только в голове моей
С тех пор
Всегда звучат, гремят раскаты
Безумно бьющего набата.
Я тот, чьи прорицанья страшны,
Как рев набата с башни.
Напрасно станут лбы и руки
Стучаться в грудь судьбы, продля
Еще на много лет борьбу и муки.
Пощады нет у ней:
Осуждены и всходы и поля.
Кто скажет мне, когда они умрут?
А вдруг воскреснет день, когда,
Как в прежние года,
Под светлым небом будет хлеб наградой
За древний труд?
Но забегать вперед не надо.
И мимо саваны проходят,
Снегов белей,
И говорят в тиши полей
Друг с другом языком людей.
Перевод Ю. Корнеева
Когда руками зимних дней
Поля, селенья, пашни сжаты,
Среди бескрайности полей,
Бессильной яростью объяты,
На сумасшедших нищие похожи.
Отяжелев от сырости ночной,
Шагают колеей пустынной,
Их сухари в воде размокли дождевой,
На шляпах грязь, как сажи слой,
Как своды, сгорблены их спины,
Движенья скованы тоской.
Их полдень застает во рвах,
Покрытых желтою листвою;
Они устали прятать страх,
Стоять с протянутой рукою, —
И вот, когда полей просторы
Оденет сумрак забытья.
Они внезапно, точно воры,
Встают у сонного жилья.
На сумасшедших нищие похожи.
Идут, идут в немую даль,
В глазах угрюмых и голодных
Все та же тусклая печаль —
Уныние равнин бесплодных.
Весною, вдоль зеленой нивы,
В лохмотьях, тягостно, лениво
Они плелись, и птиц пугал
Сведенных челюстей оскал;
А вот теперь,
Когда декабрь, как зверь,
Кусает вереск, рвет кусты
И в дикой злости
Покойников тревожит на погосте,
Застыли нищие во власти немоты
На паперти, от грязи черной,
Угрюмо, мрачно и упорно
Застыли, как кресты.
На сумасшедших нищие похожи.
Ярмо невзгод им спины гнет,
На шляпах грязь, как сажи слой,
Их на распутьях ветер ждет
И дождевой поит водой.
Они покоя не находят,
Уходят и опять приходят,
И день и ночь тревожно бродят
По всем дорогам и путям.
Судьбой отмечены навеки,
Слепцы, глухие и калеки,
Стучат их палки в такт шагам,
Как звон унылый, похоронный,
Как голос нищеты бессонной.
Чужою жалостью заклеймены,
Своим измучены уделом,
Они измождены, истощены
Душой и телом
До предела.
Когда, похожие на жителей могил,
Иссохшие, голодные, без сил,
Они, оглядываясь на малейший шорох,
Спешат укрыться, в темных норах,
Как звери, страхом обуяны, —
Отчаянье, древней, чем океаны,
Глядит из их открытых глаз,
В которых свет почти погас.
И те, кто в предрассветной мгле
Приходит их предать земле,
Звенящей в кандалах мороза,
Боятся их окостенелых лиц,
Где вечная угроза
Сверкает из-под сомкнутых ресниц.
Перевод Ф. Венцель
