Близнецы
Опять озноб, провал, температура,
плывущий остров на границе ночи,
когда встаёт родной двойник наутро,
пытаясь разглядеть себя воочью.
Как близнецы, глядят из жизни друг на друга,
(невидимое зеркало природы),
подруга выживает жизнь подруги,
неся в груди оскомину сквозь годы.
Но я тебя пойму, твою утрату,
когда мы посидим за крепким кофе.
И моего невидимого брата
знакомый силуэт, прозрачно-лёгкий
с твоей сестрой пройдёт по побережью,
как новобрачные, от алтаря до гроба.
Как лезвием коснулся ветер свежий
горячей кожи. Я проснулся от озноба.
Не до свадьбы, но всё перемелется.
За стеклом – бесконечна крупа.
Словно в небе воздушная мельница
распахнула свои закрома.
Что-то снег не по времени ранний.
И тогда я себе говорю,
что затянутся свежие раны
к ноябрю-декабрю, к январю.
Вот уеду, и всё разрешится:
время лечит, дорога легка.
Хоть к Бахыту, там всё ж заграница.
Синий паспорт, – не дрогнет рука, —
протяну его девушке в форме.
Да, вот так, гражданин USA.
Волка ноги до времени кормят,
отдохну, на дорогу присев,
на транзите, у стойки, у бара,
только там себя и застать
до посадки, и есть ещё время
пограничные штампы читать,
где на паспортном фото тревожны
чьи-то, словно чужие глаза.
Мы разъехались неосторожно,
так друг другу душой не сказав
ничего. Так, наверно, и надо:
хлопнуть дверью, не загрустив
и, как птицу из райского сада,
душу по ветру отпустив.
Льготный тариф закончился. Снег отлежался.
Природа прощается с жизнью. Жемчужен
скол молока. Я ухожу на прогулку. Где-то
родился ребёнок, наивно-речист.
Мне остаётся чудесное слово
сказать на прощанье. На почту зайду,
полюбуюсь на флаг. У реки магазинчик
заброшен теперь, заколочен,
хозяин-старик, сухой ветеран морпехоты,
пропал прошлым летом. Дойду до любимой
лавчонки местных сокровищ. Куплю ожерелье,
браслет, два кольца и кулон для любимой,
которой не знаю.
Декокт, шлафрок, мундштук, мануфактура.
Слова текучие, из дальнего предела.
Мещанской жизни аббревиатура
живёт. До нас ей нету дела.
Слова живут, но что всё это значит?
Хранится интонация, как паспорт.
И нечего судьбе вотще перечить,
бродя по рынку в тридевятом царстве.
Кондишн, газ, ремень – вся процедура.
Уеду вдаль, туда, где лес и логос.
Но против часовой всё вторит голос:
декокт, шлафрок, мундштук, мануфактура.
Преображенье. Осень не настала.
Пьянящий дух от яблок, крови, водки.
Я помню паровоз «Иосиф Сталин»
и у Джанкоя ржавую подлодку.
Свободный мир за пару километров.
Комфорт Москвы с её теплом утробным,
с загробной вьюгой и позёмным ветром.
Родной брусчатки хруст на месте Лобном.
За сорок лет давно все позабыли
цветы на танках, как навис Смрковский
над площадью, где Кафка в чёрной пыли
писал письмо Милене, ставшей дымом.
Броня крепка, и танки наши быстры —
по Приднестровью, по пустыне Гори.
Мы по долинам и по дальним взгорьям
от тихой Истры до бурлящей Мктвари.
За сорок лет девчонки постарели,
сотрудники попали в президенты.
Всё так же Мавзолея сизы ели,
хотя и потускнели позументы.
Но чёрная река всё льёт на запад,
и шоферюга ищет монтировку.
Над Третьим Римом хмарь и гари запах,
и ВВС на рекогносцировке.
Русской просодии
самодовольна свирель:
быт в междуцарствии рая и яда.
Белым стихом
бесснежна её постель,
но привкус морской
«замороженного винограда».
Жарко и пусто в садах супостата.
Бесполезная жизнь элементов:
вот горящее сердце солдата,
там – циррозный любитель абсента.
В беспределе зомбических статуй
умирают три времени года.
И никто не сидит за растрату,
и молчит изваянье урода.
Так живёт Валаам поражённых
среди винных холмов вдохновенных.
Для истории – два-три ожога
до глубоких костей сокровенных.
Она говорит – куда ты, куда?
Я говорю – далеко, на запах
дыма и камня, туда, где вода
нас от безумья спасает обоих.
Сколько на жизни келоидных мет,
эта – фантомом физической боли.
Ты понимаешь: ответа тут нет,
нету на вход в этот сад пароля.
Мыслящий вслух, опадающий сад,
полуживые, шевелятся угли.
Мёртвая пыль по музеям усадьб,
сад до осенней поры не порублен.
Мы, отщепенцы, видны по глазам.
Щепки ещё со времён Халхин-Гола.
Пишут: сжигают в Боржоми леса,
с ними сгорают мои глаголы.
Тот лист упал, и всё землёй покрыто.
Се осени начало без конца.
За той чертой черты почти размыты
в далёком отражении лица.
Последний клин гусей поверх ограды,
над пригородом тихим на восток.
И говорить нам ни о чём не надо.
Пускай шумит, как в детстве, водосток.
И дождь стеной на сорок три секунды.
Так сквозь молчанье прорывает речь.
И будет ночь, и снова будет утро.
Да что теперь?.. Кому тебя беречь?
Другой разрез – падение ландшафта
на дно не забывающей души:
чернила с молоком, с небесной ватой,
зовущий голос, мерзнущий в глуши.
В тот серый день
в преддверии зимы
мы снова вместе
в северных широтах.
Великое спокойствие луны
над женщиной стоит
и над природой.
Мы счастливы,
как можно иногда
счастливым быть,
и вопреки потоку
пустых событий быта.
Так судьба
счастливой женщине
свои поставит сроки.
Так тайную генетику любви,
слова одной, той бессловесной песни
ты подарила нам. Но что слова
в любви к уже родной,
нам неизвестной жизни?
Я проснулся около трёх и сказал тебе: осень.
Что-то в шуршанье листвы серебрянно стихло.
Русло ручья покрыла зелёная плесень,
и между рам замурованы летние мухи.
В этих краях бесконечных лес – словно море,
дым как дыханье судьбы, а вода из-под крана
чище источника света, но в последнее время
тянет ложиться читать до поры, слишком рано.
По вечерам стало как-то безмерно спокойно
и отдалённо от суеты старосветской.
Только немного по-прежнему медленно больно
от отлетевшей струны в дальнем отзвуке детском.
Мне никогда не дойти до той мертвенной сути,
строки мои застревают под кожей коряво.
Это – с похмелья питьё занавесистым утром,
крепкая вещь, шебутная, но не отрава.
Плыть по течению в осиротевшую осень,
с чайным припасом, но без капусты с брусникой.
Речь обернётся отказом, осколком, порезом,
арникой в давнем лесу, первоптиц вереницей.
Так и войдёт, незаметно, но неумолимо,
яблоком хрустнет с ветвей arbor vitae.
В этих местах купина была неопалима.
Пар из рта замерзал, летя без ответа.
Тени сливаются, извиваются, шепчут, советуют,
исчезают, подмигивают.
Я остаюсь, понемногу вдыхаю, разговариваю с собой,
некого перекрикивать.
Есть два кота, два компьютера, папки,
где дремлют семнадцать стихов, восемь писем.
Тени не знают, не слышат, не внемлют.
Может быть, не было слов, только выкрики,
только выжимки, только ужимки,
пожимания рук в одно касание.
Всё меняется на таком расстоянии – в восемь часов,
в тридцать лет не докричишься, не дозовёшься
в таком состоянии.
Прощаясь с тенями, я оставляю на выходе:
почётную грамоту, путёвку, курсовку, единый билет,
билет на ёлку, пропуск на кухни,
где на едином выдохе все ваши рифмы, смешки,
подхихиванья и утюгообразный креповый гроб.
Тихо на острове: всё зарастает тихими травами
цветами, звёздами. Только порой заявляются гости,
милые тени из тихого хвороста, забытые тени,
Тени, гости ли.
