Римма Казакова - Мадонна (сборник)

Я думала, что я любовь спасу —
к тому, кого всех преданней любила.
Но, словно залетевшую осу,
испуганно и холодно убила.

Была я с ней сильна,
была слаба,
зависима, как девочка – от взрослых.
Казалось: это – правда и судьба,
а оказалось:
без нее – так просто!

Я подошла к пределу, к рубежу,
когда у сердца больше сил не стало
всё, чем давно живу я и дышу,
день ото дня вымаливать устало.

Кто объяснит:
в чём – тайна,
в чём – секрет,
что ни в глазах, ни в мимолетной фразе
ответного тепла и света нет,
что счастья нет,
что нет обратной связи?

Как правоту свою перенесу,
как пережить смогу,
что разлюбила,
что, может быть, —
пчелу,
а не осу
в своем слепом отчаянье
убила?!

Переживу.
Жить буду без любви.
Как без любви? —
в гармонии со всеми…

…Вот только руки у меня в крови,
отмоют этот грех вода и время.

Не видеть горя и не слышать плача —
нелепая задача для души.
На стороне удачливых – удача,
не к ним, а к неудачливым спеши.

Удачливым сочувствия не надо,
для них и так жизнь, в общем, хороша!
Да и чужой удаче вряд ли рада
всегда от всей души твоя душа.

…Друзья, простите, что была занудой,
и, зная: не прогоните меня! —
любою опечаленной минутой
вам омрачала безмятежность дня.

Но я ведь неосознанно, невольно
такой же мерой дружбы дорожу:
все ухожу оттуда, где не больно,
и все туда, где больно, прихожу.

Мы живем в масштабный век:
сверхзадачи, сверхзаботы…
От прогресса ждешь чего ты,
современный человек?

Сверхвозможностей, сверхнужд
сверхдовольно, и порою
сверхмодерному герою
сверхжеланий зуд не чужд.

Все жадней к избытку благ,
от какого лучше б – драпать…
Человек, не надо хапать!
Суперблаго – супервраг.

Еле наскребал на хлеб…
А теперь по чьей указке,
будто людоед из сказки,
сверхпрожорлив и нелеп?

Вот сверхгордо и поверх
некто взгляд струит нечистый,
хапать, лапать научился
то, на что глядеть-то – грех!

А без неких сверхзатрат
жизнью жизнь верней могла быть.
Человек, не надо хапать
без разбору все подряд.

Эй, опомнись, охолонь!
Укроти инстинкт хапужный,
отврати предмет ненужный,
не тащи, не рви, не тронь!

А застенчивой порой
с трепетностью косолапой —
не хватай, не гни, не хапай, —
обрети, коснись, открой!

Жизнь по капельке цеди.
Знай, так пить ее – не глупость,
и окупится та скупость
всем, что будет впереди.

Дегустируй, как вино!
Сладко – терпким в горло капать.
Человек, не надо хапать
то, что даже брать грешно!

Давай поговорим, судьба!
Проста беседа.
Всё начинается с себя,
а не с соседа.

Прекрасно ближних понимать,
похвально даже.
Но – бесконечно отнимать
не от себя же!

Искать, страдать, вершить свой труд,
отнюдь не сладкий,
чтоб кровь твою двуногий спрут
давил в достатке…

Не упоить, не утолить
того уродца.
А страсть высокая – дарить —
всё не уймется.

Дарить, бесценный строить мост —
назло всем ценам!
Но смотрит трезвоглазый монстр
с иным прицелом.

Дарить тому, кто врёт хитро, —
страшней напалма.
Не стану я творить добро
кому попало!

О, потребляющая мразь!
К тебе презренье
во мне удерживает страсть
добротворенья.

Люблю зверушек и детей,
их злость не душит
и нет бухгалтерских затей
в их ясных душах…

И вот растерянный такой,
в тоске законной
стоит с протянутой рукой
бандит знакомый.

И трубы новые трубят
моей гордыне!
А у ребят и у зверят
прибудет ныне.

Злись, страдай или радуйся,
или жмурься тревожно —
нет всеобщего равенства,
и оно невозможно.

Пусть всей кровью возжаждано,
но – судьба и ошибка:
бизнес любит не каждого,
а тем более – скрипка.

Мы загадочно разные.
Пусть неверно, безбожно, —
нет всеобщего равенства,
и оно невозможно.

Но намёком, лазейкою
возникает в сознанье:
разве равными, серыми
мы нужны мирозданью?

И трудяги, и праздные,
тут – не зря, там – напрасно,
мы – такие, мы разные.
Но, что лучше, – не ясно…

…Мне вспомнился Иуда.
Вот день. Ещё он наш.
Всё хорошо покуда.
А завтра ты предашь.

Пророчески и странно,
хотя едва, слегка,
уже заныла рана,
которой нет пока.

И ты готов, Иуда,
к тому, что выбрал сам.
Готов. Не будет чуда.
Не время чудесам.

Подонок и паскуда,
у бездны, у креста —
давай, не трусь, Иуда,
целуй меня в уста!

Тащись в свою трясину,
трясись, трудись, хитри!
…И заодно осину,
осину присмотри.

Живут на свете дураки:
на бочку меда – дегтя ложка.
Им, дуракам, все не с руки
стать поумнее, хоть немножко.

Дурак – он, как Иван-дурак,
всех кормит, обо всех хлопочет.
Дурак – он тянет, как бурлак.
Дурак во всем – чернорабочий.

Все спят – он, дурень, начеку.
Куда-то мчит, за что-то бьется.
А достается дураку —
как никому не достается!

То по-дурацки он влюблен,
так беззащитно, без опаски,
то по-дурацки робок он,
то откровенен по-дурацки.

Не изворотлив, не хитер,
твердя, что вертится планета,
дурак восходит на костер
и, как дурак, кричит про это.
За друга на себя вину
дурак возьмет – и в ус не дунет.
Дурак уходит на войну,
бросает «бронь»: ищите дурня!..

Живут на свете дураки,
идут-бредут в своих веригах,
невероятно далеки
от разных умников великих.

Но умники за их спиной
гогочут:
– Видели растяпу?
Дурак, весь век с одной женой!
Дурак, не может сунуть в лапу!
Дурак, на вдовушке женат
и кормит целую ораву!..

Пусть умники меня простят:
мне больше дураки по нраву.

Я и сама еще пока
себя с их племенем сверяю.
И думаю, что дурака
я этим делом не сваляю.
А жизнь у каждого в руках.
Давайте честно к старту выйдем,
и кто там будет в дураках —
увидим, умники!
Увидим.

Не зазнавайся, человек!
Опять беда тебя постигла.
Долина гейзеров погибла.
Камчатка. Двадцать первый век.

Чума, холера… Так вчера
мир о себе напоминал нам.
А нынче – жуткая жара
сжигает адовым напалмом.

И, как непобедимый бич,
необратимо и недужно
любовь подстерегает «вич»:
как будто и любви не нужно!

Но ты из-под тяжёлых век
глядишь, как будто мир – лишь сцена.
Не зазнавайся, человек!
Держись того, что впрямь – бесценно.

Не проклинай свой трудный век,
где мать любила и качала,
не зазнавайся человек,
начни с нуля, начни сначала!

Сам этот древний мир качни,
как лодку, запустив в дорогу.
Начни! Хотя бы так: начни.
Как выпало однажды Богу…

Дела не то чтобы плохи,
но требуют участья…
Друзья мои, а вы глухи,
хотя глухи от счастья.

И наконец-то поняла,
как было вам со мною,
когда и я сама была
за тою же стеною…

По телефону воркотня
мне объясняет явно,
что вы не слышите меня,
хоть не чужая я вам.

И я смиряюсь, я смирюсь,
как будто все, как надо.
И вашим смехом я смеюсь,
успехам вашим рада.

А что же делать мне с моим
не то чтобы несчастьем?
Не сладила я нынче с ним,
пусть проходным, нечастым…

Но я воспряну, соберусь,
я отгорюю горе,
скажу как в книжке:
«Здравствуй, грусть!» —
и грусти дверь открою.

Моя печаль, моя беда,
водоворот – воронка!
Все смоет полая вода,
вся боль – до поворота.

И скоро поредеет мгла,
и, словно луч рассвета,
взойдет: «Печаль моя светла»,
придет: «Пройдет и это…»

Была моложе и куда как строже!
Да затупился яростный кинжал.
Люблю друзей,
но и врагов, похоже,
почти люблю, поскольку мне их жаль.

Друзья, ведь вы мои делили муки…
Враги, спасибо, что мой день не тих…
Так будьте все, живите, грейте руки
на горестях и радостях моих!